Защита города была усилена солдатами, прибывшими из Шотландии.

– Нам все равно, у нас договоренность, – удовлетворенно сказал Карл.

Пехотинцы отложили свои пики и взялись за лопаты. Королевская армия начала рыть кольцо окопов вокруг города.

– Да мы еще и на фут не углубимся, а они уже сдадутся, – заверил Карл своих командиров. – Так что нет никакой необходимости стараться копать очень ровно и очень глубоко. Если сегодня они не сдадутся, то завтра на рассвете будем атаковать. Просто нужно пока что делать вид.

Пока солдаты рыли окопы, а Карл разговелся красным вином и хлебом с сыром – простая еда, как если бы он выехал на охоту, – огромные ворота Гулля медленно растворились.

– Уже? – засмеялся Карл. – Право же, это очень любезно с их стороны!

Он прислонил руку к глазам, потом тряхнул головой и посмотрел внимательнее. Хлеб выпал из его руки, но он даже не заметил этого. Смех замер на его губах.

По направлению к ним из ворот города мерным шагом выступила регулярная, хорошо обученная армия. Первая шеренга встала на колени, и мушкетеры, положив ружья им на плечи, прицелились и дали залп по роялистской армии.

– Б-боже правый! Что они делают? – закричал Карл.

– По коням! – крикнул один из быстро соображавших придворных. – Седлать всех коней! Нас предали!

– Не м-может быть…

– Спасайте короля! – крикнул Традескант.

Королевская стража, призванная к выполнению долга, бросила обед в пыль и вскочила на коней.

– В седло! Ваше величество!

Послышался жуткий вопль, когда новый град пуль взбил пыль вокруг них, а некоторые из мушкетных пуль нашли свою цель.

– Отступаем! Отступаем! – завопил кто-то.

Все приказы, все команды были разрушены, армия рассыпалась и разбежалась, как испуганные овцы, по стерне сжатых пшеничных полей, продираясь через кусты и вытаптывая созревающий урожай.

А тем временем защитники Гулля продвигались вперед, первая шеренга падала на колени и перезаряжала свои мушкеты, а мушкетеры во второй шеренге стреляли, опираясь на их плечи. Потом вторая шеренга выступала вперед, солдаты падали на колени и перезаряжали оружие, пока стреляла первая шеренга.

Джону показалось, что это движение невозможно остановить. У солдат короля даже фитили не были подожжены. Оружие не было готово к бою, даже пики никто не держал в руках. Единственное, чем они были вооружены в тот момент, – это лопаты, которыми рыли окопы. И именно те солдаты, которые рыли окопы, пали первыми, рухнув в свои неглубокие канавы, стеная и ползая в грязи.

Наконец кто-то нашел трубача и приказал ему играть отступление. Но пехотинцы и так уже бежали, бежали со всех ног, спасаясь от наступления хорошо организованных смертоносных шеренг, нескончаемым потоком вытекавших из ворот Гулля, маршировавших, как ожившие маленькие игрушечные солдатики. Они стреляли и перезаряжали, стреляли и перезаряжали – как чудовищная игрушка, которую невозможно остановить и от которой некуда укрыться.

Стража короля окружила его коня и галопом увела короля с поля битвы. Традескант на лошади, фыркавшей и встававшей на дыбы, дико осмотрелся и последовал за королем. Последнее, что он видел на поле боя, – это лошадь с брюхом, вспоротым ядром, посланным со стен города, и парнишка не старше четырнадцати лет, пытавшийся укрыться за трупом этой лошади.

– Это конец.

Джон обнаружил, что он повторяет эти слова вслух, в то время как его уставшая лошадь нашла дорогу в Йорк и потащилась в хвосте потрепанного, спасающегося бегством кортежа.

– Это конец. Это конец. Это конец.

Для короля этот эпизод стал началом.

Второе унижение, пережитое под стенами Гулля, заставило его решиться на активные действия. Подгоняли его и постоянные требования королевы – решительно выступить против парламента и победить его.

Король издал прокламацию, по которой каждый годный к строевой службе мужчина в стране шел в его армию. На общинном пустыре вблизи Исткрофта под Ноттингемом король выстроил три кавалерийских полка и батальон пехоты, перед которыми герольд зачитал объявление войны. Джон, стоявший под проливным дождем позади своего господина, думал, что никогда еще за всю историю войн предстоящая кампания не выглядела менее обнадеживающей.

Нескончаемым потоком дождь лил с его шляпы. Никто не догадался захватить с собой лопату, и королевский штандарт никак не могли установить как следует на каменистой почве.

Джон вспоминал своего отца и его последнюю службу герцогу Бекингему, когда он последовал за герцогом в Портсмут и ждал, чтобы сесть на корабль и плыть на остров Ре, зная уже, что битва будет проиграна и что в любом случае дело, за которое они собирались сражаться, того не стоило. Джон вспоминал лицо отца в тот день, то полускрытое облегчение в его глазах, когда он встретил отца, возвращающегося домой на повозке герцога. И он наконец понял, каково это – следовать за своим господином не по своей воле, понимая, что господин приведет тебя к гибели из пустого тщеславия.

Джон посмотрел на короля, на перо в его шляпе, поникшее под проливным дождем, на то, как он слушал герольда, одобрительно кивая, пока тот выкрикивал прокламацию, а ветер уносил его слова прочь. Джон подумал, что его семья служила королям и их фаворитам уже достаточно долго и что любой долг, который был у его семьи перед ними, уже наверняка давным-давно оплачен – разбитым сердцем его отца в битве при Ил-де-Ре и теперь, поколение спустя, его собственным страхом и отчаянием под стенами Гулля.

Стоя у Ноттингема под проливным дождем, Джон наконец обрел решимость покинуть короля, какими бы последствиями ему ни грозило дезертирство. Когда войска возвращались из Исткрофта назад на квартиры в Ноттингеме, Джон повернул на юг и один поскакал в Лондон, не спрашивая разрешения, не поставив никого в известность.

Той же ночью ветер сорвал королевский штандарт с древка.

Кутаясь в халат, Эстер сбежала по лестнице, разбуженная стуком в заднюю дверь. Сердце ее колотилось от страха. Она выглянула из кухонного окна в серую бледность летнего рассвета и увидела знакомые очертания головы Джона.

Она настежь распахнула дверь:

– Джон!

Он раскрыл ей объятия, как будто они на самом деле были мужем и женой, не только по названию, но и по влечению в глубине сердец. Эстер подбежала к нему и почувствовала, как его руки крепко обняли ее.

Он пах потом и усталостью, теплым привлекательным мужским запахом, которым всегда пахла его одежда, когда она чистила ее. Эстер ощутила, что жаждет его прикосновения, она еще теснее сомкнула руки у него за спиной и прижала его к себе еще ближе. Он не отодвинулся от нее, не разжал ее рук. Он держал ее так, как будто хотел ее так же, как она хотела его, и не сделал ни малейшего движения, чтобы отодвинуть ее в сторону.

Спотыкаясь, но не отпуская друг друга, они переступили через порог и скоро оказались у камина, где последние тлеющие угольки все еще бросали теплый отсвет. Там она откинулась назад, все еще крепко обхватив его руками, так чтобы видеть его лицо.

Она пришла в ужас. Восемь месяцев его отсутствия добавили ему седины на висках и мешки под глазами. Борода была все еще настоящего темно-каштанового цвета, но свалявшаяся и грязная, лицо в потеках грязи, лоб изборожден новыми морщинами. Он выглядел отчаянно уставшим. Он выглядел как дезертир.

– Что, было сражение? – спросила она, стараясь понять, что означал этот взгляд, исполненный немого страдания.

Он покачал головой, отпустил ее и упал в кресло у камина.

– Ничего стоящего упоминания, – сказал он горько. – Когда будут писать историю, события этих дней займут всего лишь одну строчку. Мы помчались как дураки, думая, что победим без драки. Мы выехали, как хор в одном из его маскарадов, – все показуха и притворство. Если начистоту, то мы могли бы взять с собой деревянные мечи и шлемы из раскрашенной бумаги.