Эстер молчала, пораженная яростью и горечью, звучавшей в его голосе.
– Ты был ранен?
Он отрицательно покачал головой:
– Нет, ранена только моя гордость.
Он замолчал.
– Да, моя гордость была глубоко ранена, – поправился он.
Она не знала, о чем спрашивать его дальше. Она повернулась и добавила в огонь растопки, тоненьких прутиков и сломанных веточек яблонь. Угля в Лондоне не хватало, и Традесканты обходились тем, что давала их земля.
Он наклонился вперед к пламени, будто промерз до костей.
– С самого начала это все было похоже на маскарад, – сказал он таким тоном, как будто только сейчас наконец узнал правду о короле. – Как будто все мы должны были участвовать в очаровательном спектакле по чьему-то сценарию. Угрозы парламента, расставание с королевой, когда он мчался верхом на коне по утесам, махая вслед ее кораблю и плача, потом путешествие на север за победой. Все это было маскарадом в красивых костюмах. Но когда для короля подошло время реально сразиться с врагами…
Он замолчал.
– Что случилось?
Эстер встала на колени перед камином и не отрывала глаз от огня, боясь прервать его рассказ.
– Массовка не явилась, – кисло произнес Джон. – Не сработал механизм, который должен был обеспечить явление Юпитера, спускающегося сверху, или Нептуна, поднимающегося из пучины морской. Все пошло не так. Мы ведь ожидали, что ворота Гулля распахнутся и из них выйдет губернатор, преподнесет королю золотой ключ на бархатной подушечке и прочитает стишок, что-нибудь из Бена Джонсона. Ворота и на самом деле отворились, но из них вышли солдаты и открыли огонь… они стреляли и перезаряжали… стреляли… перезаряжали… – как артисты балета. Но танцевали они не наш танец. Они играли свои роли по другому сценарию. И… и…
Он снова замолчал.
– И я не знаю, чем закончится эта пьеса.
– А что король? – спросила она робким шепотом.
– Король строго придерживается своей роли в этом маскараде, – свирепо сказал Джон. – Во втором акте нужно было поднять королевский штандарт. Правда, погода была совсем неподходящая. Требовалось ясное небо, или, на худой конец, на небе могла проноситься яркая комета. Но лил дождь, и мы все стояли как насквозь промокшие идиоты. Но он никак не может понять, что все представление пошло совсем не туда. Он все думает, что это репетиция, он уверен, что на премьере все будет гораздо лучше, даже если сейчас все наперекосяк.
– А ты что? – тихо спросила она.
– Я покончил с ним, – сказал Джон. – Я покончил с королевской службой. Я пошел на эту службу, чтобы доставить удовольствие отцу. Я мечтал работать с великими садами. А такую возможность я мог получить только от короля. Ну и, кроме того, во времена моей юности практически не было других вариантов получить хорошую работу, только для короля или при дворе. Но если я останусь на этой службе, я погибну. Я садовник, а он не отпускает меня работать в саду. Он хочет, чтобы все участвовали в его маскараде, каждый обязан тащить или штандарт, или копье. И он не остановится, пока все мы не погибнем или не проиграем окончательно или все не убедятся окончательно в том, что он помазанник Божий на земле и не может ошибаться.
Эстер быстро оглянулась на кухонную дверь. Дверь была плотно закрыта, и все в доме крепко спали.
– Я видел, как мой отец отправлялся на верную смерть, когда он был на службе герцога Бекингема, и я видел, как он вернулся домой, а спасла его только смерть господина, – продолжал Джон. – Я видел его глаза в тот день. Он никогда так и не оправился после смерти герцога. Он никогда уже не был прежним. Потеря герцога бросила тень на нашу семью. Отец разрывался между облегчением при мысли о том, что сам он выжил, и горем оттого, что герцог мертв.
И тогда я поклялся, что никогда не повторю его судьбу, я поклялся, что никогда не свяжу себя обещанием быть верным кому-то до самой смерти. И я вовсе не шутил. Я никогда не буду таким слугой. Даже для короля. Особенно для такого короля, как наш, который не способен наградить за службу и которому всегда мало. Он не остановится, пока последний из его слуг не ляжет перед ним бездыханным. Но даже и тогда он будет ожидать чуда, надеяться, что Господь пошлет ему еще пехотинцев для его ненасытного театра. С меня хватит. Я больше не могу этого вынести.
– Но ты же не встанешь на сторону парламента? – в ужасе отшатнулась Эстер. – О Джон, ты же не пойдешь против короля?
Он покачал головой:
– Я не перебежчик. Я не буду сражаться против него. Я ел его хлеб, и он называл меня своим другом. Я видел, как он плакал, и я целовал ему руку. Я не предам его. Но я отказываюсь играть роль в его отвратительной пародии.
– Ты останешься здесь, тихо и спокойно дома, с нами? – спросила она.
Но тяжесть в груди, давившая на сердце, подсказывала ей, что он не останется.
– Как я могу? – спросил он ее. – Люди знают, кто я. Они спросят, кому я служу. Я не отрекусь от него – я не Иуда. А он пошлет за мной.
Джон кивнул:
– Рано или поздно он заметит, что меня нет при дворе, и он снова пошлет за мной.
– Что же нам тогда делать?
– Мы уедем в Виргинию, – с решимостью в голосе сказал Джон. – Мы все. Сядем на корабль, как только будет такой корабль. С собой возьмем все, что сможем унести, и остальное оставим. Оставим дом, сад и даже редкости. Выберемся из этой страны, и пусть она тут разваливается на части. Я не хочу этого видеть. Меня здесь не будет. Я не могу этого вынести.
Эстер сидела очень тихо, пытаясь понять, что сильнее – отчаяние, сквозившее в его голосе, или ее любовь к нему и ее любовь к их дому.
– Не хочешь выпить эля? – спросила она.
Он оторвал взгляд от огня, как будто только сейчас вспомнил, где он находится.
– Да, – сказал он. – А потом пойдем ляжем в постель. Все эти долгие ночи я так хотел, чтобы ты оказалась в моей постели, Эстер. Я тосковал по тебе и думал о том, как ты здесь тоскуешь без меня. Я хотел тебя и проклинал мили, что пролегли между нами. А утром я увижусь с детьми, и мы скажем им, что уезжаем.
– Ты хотел меня? – спросила она совсем тихо.
Он протянул к ней руку и повернул ее лицо к себе, ласково взяв одним пальцем под подбородок.
– Просто я знал, что ты здесь, и это помогало мне пережить одну долгую темную ночь за другой, – сказал он. – Я знал, что ты здесь и что это значит – мне есть к кому возвращаться. Знал, что ты раскроешь передо мной свою постель и свои объятия. И какие бы темные дела ни творились вокруг меня, у меня есть место, которое я могу назвать своим домом.
Она могла бы податься вперед, она могла бы встать на колени перед мужем, сидящим в кресле. Он бы притянул ее к себе, посадил бы к себе на колени и поцеловал ее так, как никогда еще не целовал, они бы легли в постель, как он хотел сейчас, и как она хотела с того самого момента, когда впервые увидела его.
Но Эстер собрала всю свою силу воли и решимость и заставила себя подождать. Она отодвинулась назад от него и села в свое кресло по другую сторону камина.
– А теперь подожди минуточку, – сказала она. – Не так быстро, муженек. Я не могу уехать отсюда.
Какое-то время он просто не слышал, что она только что сказала. Так остро бросились ему в глаза складки ее ночной рубашки, ее темные волосы, только наполовину прикрытые чепцом, игра отблесков огня на ее шее и обнаженное плечо, мелькнувшее в вырезе ночной рубашки.
– Что?
– Я не могу уехать отсюда, – твердо сказала она. – Мой дом здесь.
– Ты не понимаешь, – отрывисто сказал он. – Я принял решение. Я должен уехать. Я не могу оставаться здесь. Я буду разрываться между королем и парламентом. Парламент будет призывать меня рыть окопы и заниматься строевой подготовкой, чтобы защищаться. А король призовет меня ко двору. Я не могу предать их обоих одновременно. Я видеть не могу, как король собирается на войну – как на бал-маскарад. И я не могу остаться в Англии и видеть его погибель!
– А я не могу уехать.
Она говорила так уверенно, как будто ничто и никогда не могло заставить ее изменить решение.
