— Неправда. Она хорошая девочка! — горячо заговорила Надя. — Умная, прилежная, отличница, не то, что я. Только вот почему она невзлюбила Марго? И еще я хочу сказать…
Надя посмотрела на деревья, на клумбу, потом на небо. Там, бледнея и все сближаясь и сближаясь, медленно плыли два розовых облачка.
— Я хочу спросить, — продолжала она. — Толя… Ты всегда будешь моим другом, да?
— Что за вопрос? Конечно!
— Всегда-всегда?
— Всегда.
— Клянись.
— Ну, как это… зачем? — опешил Анатолий.
— Как Демон Тамаре. Ну?
Анатолий улыбнулся, откашлялся в руку и начал:
— «Клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем…»
Но Надя не дала ему закончить клятву. Она кинулась к нему, поднялась на цыпочки, пригнула его лицо и поцеловала.
— Вот тебе! А ну, догони меня! — и побежала.
Анатолий стоял — удивленный, оторопелый, счастливый, стоял и моргал глазами.
— Погоди, Надежда, — раздался сухой, требовательный голос Клары.
Когда она подошла — с Надиным пальто через руку, — они не заметили.
— Я была невольной свидетельницей… И подумала…
— Что же ты подумала, Кларочка? — подойдя к Анатолию и встав с ним рядом, несколько вызывающе спросила Надя.
— Я подумала, — поблескивая стеклами очков, точно льдинками, ответила Клара, — что ваши отношения, которые вы называете дружескими, похожи на другие… Если и дальше они будут развиваться в том же плане, то с точки зрения…
Как ни приказывала Клара себе ничем не обнаруживать внутреннего волнения, она видела, что это ей не удается. Сердце билось сильно, стало не хватать воздуха, мысли путались.
— Несколько дней назад вы были в классе одни. К вам обоим так благосклонна Маргарита Михайловна… (Зачем я это говорю. Не надо, не надо). Вы так откровенны с ней… (Надя… как она смотрит. Я проболталась). Нет, извините, я не то говорю… Во-первых… Я подумала…
— Ты следи…ва за нами? — перебил ее Анатолий (от испуга он совсем не выговаривал «л»).
— Нет, я искала вас, — передавая Наде пальто, сказала Клара, — вы долго не шли.
В сердце Нади клокотало возмущение. Она что-то хотела сказать, но мысль вылетела из головы, и она сказала то, что первым пришло на ум:
— Я знаю, Клара, у тебя все мысли правильные и расположены, как буквы в алфавите, по порядочку.
Клара насторожилась, почувствовав в этих словах обидный для себя смысл.
Надя надела пальто, неожиданно, быстро подошла к Кларе и обняла ее за талию.
— Клара, милая… — пылко заговорила она. — Я люблю тебя, ты умная… Но как ты не понимаешь… Ведь это может быть и с тобой…
— Никогда! — категорически заявила Клара.
— Толя, — обернулась Надя к Черемисину, — что ты молчишь?
Анатолий плохо понимал, что говорила Надя. Внезапное появление Клары, то, что она стала свидетелем поцелуя, который, конечно, есть не что иное, как шалость Нади, привело его в состояние полной растерянности. Ну, как это все так получилось? Пойдут теперь шуточки да разговорчики. Он-то ничего, а как Надя?
— Я думаю, — сказал он осевшим голосом, — что нам, Надя, не нужно показывать свою дружбу. Видишь, даже Клара Зондеева вообразила…
— Что вообразила? Что вообразила? — возмущенная его нерешительностью, подалась вперед Надя. — Ну, и пусть! Это же правда!
— Давай, Надя, чтобы никто не знал…
— Это зачем?
Надя вскинула на него полные недоумения глаза, и дужки бровей ее высоко поднялись.
— Прятаться? Не хочу и не буду!
Она гордо закинула голову, сорвала с тополя серые запыленные листья, скомкала, бросила их.
— Эх, ты… рыцарь… на час! А я думала — ты… Прощай!
У нее брызнули слезы; вдруг она вспомнила то, что хотела сказать.
— Ты, Кларисса, сказала Маргарите про то? Ты?
Клара опустила голову, Надя повернулась — и пошла.
— Вернись… Надя, вернись! — крикнул Анатолий, но она не вернулась.
Он был противен самому себе. Он никак, ничем не защитил от Клары девушку, которая так дорога для него. Растерялся, размяк — позор!
В синей вышине неба те два облачка побыли минуту — другую вместе и, разойдясь, поплыли дальше. Тени сгустились, смешались, и музыка стихла, и было неприятно — тихо.
— Ну, что, довольна ты? — хриплым голосом спросил он у Клары, чувствуя, как гневно багровеют его щеки.
— Да, я полагаю, что теперь ока образумится, — ответила Клара. — Я… поставлю вопрос о ваших отношениях на комитете.
— Иди, ставь, черт с тобой!
Анатолий резко повернулся и скрылся в кустах, утонувших в синем сумраке. Клара стояла, покусывая пальцы.
— Грубиян! Погоди, — мысленно говорила она ему. — Мы еще поговорим… Да, поговорим…
У нее у самой в душе кипели слезы.
Наступление началось
Прошли праздничные дни. Отзвучали приветственные речи и приказы, по которым многие ученики получили благодарность за отличные успехи, в том числе — Клара Зондеева и Степан Холмогоров. Отшумели, отзвенели веселые балы и вечера, пронеслись вихри танцев, осыпаемые дождем конфетти. Снова уроки, домашние задания, шелест переворачиваемых страниц, гудение станков и перестук молотков в мастерских, отметки, волнения.
Середина дня, школа гудит от напряжения, во всех классах идут уроки, а в десятом классе — тишина… Что такое?
Там нет учителя. Не идет он, то есть она, никак не идет на урок. Ее ждут, а она — в учительской, стоит у окна, смотрит на улицу и комкает мокрый от слез платок. На улице мягкий, бессолнечный день, падает и падает снег, — первый снег, все засыпает белым легким пухом. Ах, если бы мог он засыпать боль, что горит в сердце! В сотый раз говорит она завучу:
— Не могу… Не пойду… Я им не нужна…
Владимир Петрович, тридцатилетний, отлично сложенный человек, с крупными энергичными чертами лица, в сотый раз отвечает ей:
— Надо идти. Поймите, мы — воспитатели, мы должны быть выше их колких и глупых реплик. Делать свое — и не отступать. И это будет лучший, убедительнейший ответ на все их наскоки.
— Нет, и не просите… Я не пойду, Владимир Петрович.
— Что ж, — говорит Владимир Петрович, — в таком случае я пойду к ним.
Он уходит, а учительница раскрывает конспект урока, который ей надо провести в девятом классе.
С лица ее не сошли еще следы тяжких волнений, как в комнату вошли три человека: дама в зимнем пальто с меховым воротником, с лицом, живо напоминающим Надю Грудцеву; мужчина — красавец-бородач, в форменной шинели с синими кантами, прямой, статный; за ним — невысокий, довольно полный человек с лысеющей головой, похожий на Тараса Шевченко. Гости спросили директора, завуча, а когда услышали, что ни того, ни другого нет, импозантный бородач спросил:
— А с кем мы имеем честь?
— Учительница. Маргарита Михайловна… А вы?
— Зондеев, Модест Григорьевич, — представился он. — А это — товарищ Грудцева… товарищ Черемисин…
— Очень приятно, — сказала учительница, подумав, что разговор будет неприятный. — Пожалуйста, садитесь.
Модест Григорьевич начал прямо, как говорится, с места в карьер. До них, родителей, дошло, что дело с успеваемостью по литературе в 10-м классе обстоит неважно; чуть ли не половина учащихся, оказывается, не умеет писать сочинения и имеет четвертные двойки, тогда как у прежнего учителя, Геннадия Лукича, все учились на 4 и 5. Не соблаговолит ли она объяснить, в чем тут дело? Он говорил четко, круглыми фразами и, кажется, сам был доволен их отработанной, обтекаемой формой и приятным звучанием собственного, сочного голоса, как бы стелющегося по земле. Захар Фомич то поддакивал, то смущенно поглаживал усы. Елена Дмитриевна Грудцева беспокойно поглядывала то на учительницу, то на Модеста Григорьевича, за которого она — так казалось — как будто конфузилась; она порывалась что-то сказать и далее начала было говорить, что они, собственно, особых претензий к учительнице не имеют, они просят сказать, не могут ли они чем-нибудь… Но Модест Григорьевич сделал широкий, как бы что-то приминающий жести договорить ей не дал, а продолжал сам:
