…В первой паре шли Анатолий Черемисин и Надежда Грудцева.

Это не был настоящий танец, а так, шутка, озорство, что сразу и определила Маргарита Михайловна, войдя в класс; но и озоруя, Надя танцевала прекрасно, с увлечением. Стройная, высокая, под стать своему кавалеру, она словно не кружилась, а летела по классу, полному осеннего солнца. Ноги ее, в красных туфельках, делали легкие, быстрые движения, задорно отбивали такт; правая — свободная — рука то придерживала платье, то ложилась на плечо Анатолия, и вся фигура ее жила, стремилась вперед, дышала счастьем.

«Ах, хороша!» — невольно подумала учительница, еще никем не замеченная.

— Ты знаешь, что сказал о танцах Байрон? — танцуя, говорил Анатолий. — «Танцы — это искусство поражать сердца ногами»…

— Не смеши, — смеясь, отвечала она. — И не путайся ногами.

Она чувствовала, что танцует хорошо, что все смотрят на нее с восхищением, и была счастлива.

— Кончу школу — пойду в балет.

— А я в садоводы, чтобы засыпать тебя цветами!

— Товарищи! — раздался голос. — Прекращайте вращение! Равнение на дверь.

Маргарита Михайловна…

Дежурный! Разиня!

Танцоры в одну секунду разбежались кто куда. Надя оказалась возле учительского стола. Лицо ее, овальное, белое, с темными дужками бровей, с высоким лбом и мягкими щечками, порозовело; синие глаза поблескивали озорно, ярко, с вишневых губ не сходила улыбка.

Маргарита Михайловна укоризненно покачала головой, сказала что-то назидательно-увещевательное и вышла.

По классу пронесся вздох облегчения. А музыка уже кончилась.

Надя смотрела в окно. Отсюда хорошо была видна большая клумба, на которой доцветали гладиолусы, астры в россыпи оранжевых ноготков. Молодые яблони тихо шелестели еще оставшимися кое-где на ветвях серыми листьями. Ветер доносил с огорода пряный запах картофельной ботвы и земли, покрытой в тенистых местах голубоватым инеем. Вдали синели горы, небо было ясное, серебристое. В душу просилось нежное, грустное чувство. Лето уходило, уже ушло; впереди — осень, дожди, длинная зима… уроки, нагрузки. А еще хотелось побродить по лесам, по горам, кататься на лодке, проводить вечера у походных костров и не думать, что завтра… геометрия, стилистика. Ох!

— Толя! Иди сюда, — позвала она Черемисина.

Надя увидела устремленный на нее из-под очков в черной роговой оправе строгий взгляд Клары Зондеевой, и что-то словно кольнуло ее.

— Ну, скорее! — прикрикнула она на Черемисина, который с трудом вытаскивал ноги из-под парты. — Ах, какой неуклюжий! Дал же бог такие длинные нижние конечности! — Анатолий подошел. — Смотри, какие гладиолусы, — вон те, на верхушке клумбы. Это я сажала весной. Красивые, правда?

— Очень, — согласился Анатолий. — Раз это сажала ты, значит…

— Значит — ничего не значит! — немедленно рассердилась Надя, обиженная тем, что он не понял того, что было у нее на душе. — Они лучше всех — вот и всё.

Анатолий пожал плечами и сделал движение, чтобы уйти.

— Куда же ты? Я вчера долго не могла заснуть, — тише и весьма доверительно добавила она, положив свою руку на его руку. — А в окно светила луна, круглая, как апельсин.

— «И следила по тучам игру…» — шутливо запел Анатолий.

— Не паясничай. Нет, я думала об… об одном человеке, который… мне очень нравится.

«Если бы это был я!» — тайком вздохнул Анатолий.

— Он никогда не будет знать об этом, никогда. И мне было грустно. Захотелось написать что-нибудь такое… жизненное, чтобы за сердце брало… И еще я думала о журнале. Две недели прошло, как нас выбрали, а мы еще ничего не сделали; ты, главный редактор…

— Гм… гм…

— …когда ты возьмешься за дело? Наговорил, наговорил! «Полет на Луну»! «В наш век сверхдальних межконтинентальных ракет»… Немедленно собирай заседание редколлегии.

— Так я же намечаю план… то есть все обдумываю…

— Мало — намечать, делать нужно! — грозно сверкнула глазами Надя и так быстро повернулась, что косы ее описали в воздухе стремительный полукруг.

На душе у нее было светло, радостно. Она подсела к Кларе, которая повторяла химию.

— Кларочка! Милая! Как хорошо! Как все хорошо!

Клара посмотрела на Надю долгим, спрашивающим взглядом.

— Все ли хорошо? Например, с геометрией…

— Кларочка, выучу. Вызубрю все!..

— Я видела, как ты шла с Черемисиным, — сказала Клара. — Вы постоянно вместе.

Это было сказано ровным, спокойным голосом, обычным для Клары, и ни один мускул не дрогнул на ее чистом лице, словно выточенном из розовато-белого мрамора. Но будь Надя повнимательней, она бы уловила слабое дрожание в голосе, она бы увидела, как какая-то тень прошла по лицу Клары. Надя не видела этого, но, добрая и отзывчивая по натуре, она почувствовала, что Клара чем-то недовольна, обняла ее и защебетала на ушко:

— Кларисик, дорогой, яблочко мое… Мы хотели встретить тебя торжественной речью. Ждали тебя, чуть на физику не опоздали, а ты… Ты рассердилась, да? Прости, прости…

Надя обняла ее еще крепче и поцеловала в щеку.

Уже звенел звонок, в класс входили ребята. И Надя услышала над своей головой крепнущий тенорок Степана Холмогорова:

— И лобзания, и слезы…

Надя взглянула. Дозорный!

— Вот он! Всех подвел! Бейте его!

Поколотив Степана, Надя снова кинулась к Кларе:

— Мы помирились, да? Помирились?

— Хорошо, — сказала Клара. — Кстати, мне с тобой надо поговорить. С определенной точки зрения твое поведение… Тихо, урок начался.

В тот день Надя и Клара задержались в школе: Клара — по делам учкома, а Надя в ожидании ее. Она устроилась на задней парте и писала, писала. Наконец, они пошли домой.

День клонился к вечеру, по синему, бескрайнему небу проносились редкие облака с золотыми ободочками; сухой, напористый ветер срывал с деревьев последние листья — серые, свернувшиеся трубочкой — и то вздымал их вверх, то бросал в желтую траву.

Между домами мальчишки пинали мяч. Наде очень захотелось поиграть с ними, она, наверное, и пустилась бы в это предприятие, если бы ее и Клару не окликнул Анатолий Черемисин. Он догонял их, размахивая кепкой и что-то крича. Ветер косматил его волосы, закидывал на плечо галстук.

— Товарищи! Друзья мои! — подбежал он. — Новость! Сейчас по радио… Вчера у нас запущен искусственный спутник Земли! За полтора часа он облетает вокруг земного шара. Да понимаете ли, вы, то есть, осознаете ли вы…

Он говорил, размашисто шагая, улыбаясь и не замечая, что противное «л» то выговаривалось ясно, то звучало как настоящее «в».

— В сообщении ТАСС так прямо и сказано: «Искусственные спутники проложат дорогу к межпланетным путешествиям»… Понимаете? «Нашим современникам суждено стать свидетелями полетов в космос»… то есть на Луну, на Марс… Девочки! Это же замечательно!

— Да, это поистине величественно! — сказала Клара. — Я читала статьи о спутниках, изумительно!

— А его можно будет видеть? Он как звездочка будет, да?.. — спрашивала Надя. — А ты — пиши скорее! А то твоя фантастическая повесть отстанет. Люди слетают на Марс, а ты все будешь планы составлять…

— Теперь — клянусь! — принимаюсь. Этот спутник — честное слово! — поднимает, то есть вдохновляет. И знаешь, Надя… вот совпадение! — сегодняшний разговор с тобой всколыхнул меня. Вот увидишь, я сегодня же начну. Знаете, я люблю астрономию; я давно мечтаю о полетах на Марс… А теперь — ведь это становится возможностью!

Он говорил, все более и более увлекаясь. Голос его, грудной, мягкий, с еле заметной хрипотцой, звучал взволнованно, а слова как бы сами собой подбирались точные; это и понятно: он говорил о любимом своем предмете. К тому же, его слушала девушка, перед которой ему невольно хотелось показать все, что было у него лучшего. И девушка эта слушала его с жадным вниманием. А подруга ее почему-то становилась хмурой, все реже роняла слова, точно отпускала их по счету. Продолговатое, оживленное лицо его с несошедшим еще южным загаром и с не очень правильными чертами; взгляд серых с зеленоватым отливом глаз, устремленный в небо; широкая походка и даже сиреневый галстук его, трепыхающийся на плече, — все было хорошо и привлекательно сейчас.