А тут — Маргарита Михайловна куда-то исчезла… Клара крепилась, молчала. И тому уж была рада, что никто ни в чем не попрекал ее, не обвинял.

Между тем мальчики, что-то немного замешкавшиеся, встали и направились к выходу. И в этот момент открылась дверь и в класс вошла Маргарита Михайловна, с осунувшимся лицом, бледная, но с горящими решимостью глазами.

— Я буду работать, — сказала она. — Буду. Все, что я установила, все оставляю в силе. Что бы ни говорили вы и ваши родители, я буду делать так, как наметила.

По классу пробежал шумок — вздох облегчения.

— Маргарита Михайловна…

— Молчите! Пусть я не заслужила вашего уважения. Но я могу вас научить многому. Я требую полного подчинения себе, беспрекословно. Слышите? Зондеева Клара, слышите?

— Маргарита Михайловна! — чуть не подпрыгнула от радости Лорианна Грацианская; она обрадовалась возвращению учительницы, пожалуй, больше, чем кто бы то ни был другой, потому что в душе считала себя больше всех виноватой… Что она тогда говорила! Как она тогда ревела! Ужас! — Маргарита Михайловна! Вы пришли. Это… чудесненько! Я и об артистах в эти дни нисколечко не думала, — честное комсомольское! А мы думали… Уже хотели пойти искать вас…

— О, Вздора Иванна! — вздохнул Степан. — Это она тайну хранит!

— Вы? Вы… — не сразу поняв, о чем они говорили, смутилась Маргарита Михайловна. — Вот глупые!

И было это не обидно, и все заулыбались, а Надя Грудцева почувствовала, как слезы подступили к глазам.

— Все, — сказала учительница. — Начинаем… Тема урока: Владимир Маяковский…

Степан Холмогоров повернулся к Наде и грозно прошептал:

— Теперь… только попробуй отказаться от редакторства… во! — и показал кулак.

Снег, снег, снег… Все замело, занесло. Прошумели первые метели, а потом — небо очистилось, заголубело, раздвинулось. Солнце поднималось по утрам в кольце радужной мглы, яркое, румянощекое. Деревья стояли в снежных шубах и, казалось, о чем-то думали. Снег, точно крахмал, весело скрипел под ногами, а воздух, пахнущий хвоей, удивительно чистый и гулкий, далеко разносил каждый звук.

Словом, пришла зима.

Маргарита Михайловна с особенной тщательностью изучала с классом язык художественных произведений; и попробуйте теперь спросить любого ученика, например, о языке стихов Маяковского, — расскажет, как по-писанному.

— Вы знаете, что говорил Чехов о языке Лермонтова, о его «благоуханной прозе»? — сказала однажды Маргарита Михайловна. — «Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения… Так и учился бы писать». Вот и мы так будем. Сегодня мы рассмотрим приемы построения художественной речи, в частности — лирической речи. Вот я подобрала несколько отрывков из произведений, Карамзина, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Горького, Шолохова… Картины русской природы. Прочтите их (она раздала листы с перепечатанными на машинке цитатами), вникните в них; постарайтесь найти особенности построения фразы у каждого писателя.

Ребята вникали, и перед их восхищенными взорами раскрывались тайны глубины и красоты правильной, чистой литературной речи, становились понятны законы ее создания.

И тогда, обращаясь к своим собственным фразам, они скорее находили в них недостатки, легче устраняли их, и фразы эти начинали приветливо улыбаться…

Овладеть стилистикой — стало общей целью. Неужели это такая крепость, которую никак не взять? Неправда. Возьмем, овладеем!

В первые дни после тех шумных событий Маргарита Михайловна ни с кем не говорила о журнале, но думала о нем постоянно. Она видела, что Надя Грудцева замкнулась в себе, о чем-то думает. Черемисин увлекся астрономией. Клара — и это понятно — ходит очень удрученная. Было бы неразумно сейчас возобновлять журнальное дело, а также и занятия литкружка. И все-таки однажды она подошла к Наде и очень мягко спросила, не пора ли приняться за журнал.

Надя ответила:

— Не буду. Я Холмогорову говорила. Вот возьмите… все произведения.

— Но почему, Надя?

— Так. Ничего мне не надо. Я знаю… Вы презираете меня… Я ничего не хочу…

У нее влажно заблестели глаза, и она вышла из класса.

— Погоди… Надя! Вернись!

Только топот каблуков в ответ.

И с Черемисиным Маргарита Михайловна говорила, и Черемисин не желал заниматься журналом. Маргарита Михайловна решила до поры до времени отложить эти попытки, сосредоточить весь огонь на стилистике.

«Хорошего человека только тогда и познаешь, когда его потеряешь», — где-то, когда-то, кажется, у Тургенева, прочитал Анатолий Черемисин… Теперь, когда он потерял Надю Грудцеву, он вспомнил эти слова и понял их.

Он поглядывал на Надю и понимал, что теперешнее ее душевное состояние совсем не то, что было тогда, при первой размолвке, что это не напускное, и в душе у него становилось все темнее, как будто там тушили лампочки, одну за другой.

«Она ненавидит меня. Тогда я не защитил ее от Клары, то есть я не мог защитить, — думал он уныло. — Теперь — конец!»

Внешне он казался таким же, каким был и раньше, отвечал уроки, шутил с товарищами, следил за спутниками; вместе со Степаном делал модель спутника. Работал он и над своей повестью, но мало, без особого желания. Увидев, что Надя избегает его, он — из гордости — и сам старался не замечать ее, не думать о ней. И постоянно ловил себя на мысли о ней и о своей виновности перед ней, о своей бесхарактерности.

Степан Холмогоров трудился не только над моделью, его часто можно было видеть в библиотеке; он читал статьи о Чехове, делал выписки, и в начале декабря сказал Маргарите Михайловне, что доклад его готов. Маргарита Михайловна обомлела от радости! Вот уж чего не ждала, так не ждала. Она назначила занятие литературного кружка и с тревогой думала: не придут…

Пришли. Степан брал чеховскую фразу, читал ее, показывал ее своеобразие — и вдруг она оживала, трогала своей искренностью, мягким юмором, теплотой. И думалось, что теперь, когда раскрылись секреты ее построения, уже нельзя говорить не правильно. В конце доклада Степан сделал ряд критических замечаний о языке товарищей; например, привел несколько выражений из лексикона Клары Зондеевой и назвал речь ее протокольной (Клара потупилась); проехался и насчет неопределенности речений Анчера, насчет его «то есть»… Тенорок Степана звучал и требовательно, и насмешливо, но за этим тоном угадывалось горячее сердце; как-то он так говорил, что не было обидно, а было только неловко за себя и смешно над собой. «И вообще, — думал Анатолий, глядя на его небольшое, умное лицо, с редкими рябинками на щеках, на его своенравные губы, — он толковый человечище; уж если возьмется за что, так доведет до конца».

Размышления Анатолия Черемисина были прерваны вбежавшими в класс двумя приятелями — поэтом Городковым и прозаиком Земляковым, — закричавшими:

— Ребята! Спутник! Через 20 минут над нашим городом пролетит спутник! В южной части неба…

Все ринулись к двери; Маргарита Михайловна едва остановила:

— Куда вы! Двадцать минут еще. Выйдем все вместе, на террасу, оттуда будет видно хорошо… — Ребята успокоились, сели. — Знаете что? Все, сказанное Степаном, — верно, и призывы его очищать наш язык я вполне поддерживаю…

— А тут что? Литературный? — спросил высокий, вихрастый. — Вы про спутник написали? Нет? — удивился он. — Ничего не написали? Ну, брат!..

— А ты написал? — спросили его.

— Я-то написал, а вот вы напишите. И Серега написал…

— Ну так прочти свои вирши.

— Дак я… не смею, — застеснялся поэт. — Вы — старшие, мы — младшие. Как-то не того…

Его уговорили. Пантелей Городков вышел на середину и торжественно начал: