Словом, образовался клубок сложных, противоречивых отношений.
В душе Клары росло смятение. Но держалась она стойко. Вы многого не понимаете, права я, — говорило ее лицо, — я вижу, вы недовольны мной? Пусть. Я остаюсь при своих взглядах.
Кажется, что-то в этом смысле говорила она Лорианне Грацианской, когда в класс стремительной, твердой походкой вошел Владимир Петрович — вместо ожидаемой Маргариты Михайловны — вошел и, встав за учительский стол, сказал:
— Маргарита Михайловна отказалась идти в ваш класс.
Долгое молчание. Потом Клара сказала невнятно:
— Если она так решила, значит признала, что не права.
— Нет. Она не видит ничего, что ей следовало бы изменить.
— К вам придут родители и скажут — что! — запальчиво сказала Лорианна.
Владимир Петрович сказал, что Маргарите Михайловне очень тяжело, что она хочет уйти из школы совсем; потом заговорил о большом желании ее работать и жить с ними в прочной дружбе; он говорил спокойно, но за этим спокойствием чувствовалась сдерживаемая сила, волнение. Многим было неловко и досадно, потому что все, что он говорил сейчас, так очевидно и так верно. Как они тогда не понимали этого? У них только Степан оказался умнее и смелее всех; Клара назвала его индивидуалистом, а он и бровью не повел.
— Это еще вопрос, кто из нас индивидуалист, — только и ответил он тогда не очень-то учтиво.
Впрочем, за эти дни он глубже ушел в себя, и губы его, губы твердой грубоватой кладки, чаще кривились в иронической мрачноватой улыбке. В эти дни он много работал: готовил доклад о Чехове, вместе с Черемисиным делал модель спутника.
Пока Владимир Петрович говорил, Анчер размышлял, как ему выступить с признанием своей вины и с протестом против тех, кто недоволен Маргаритой Михайловной, выступить так, чтобы Надя сказала о нем, как о Степане: молодец!
— Как же быть? — спросил Владимир Петрович. — Учителя литературы у нас нет.
— А Геннадий Лукич? — спросила Клара.
По классу прокатился смешок, и это было некоторой разрядкой. Все ждали: вот-вот сейчас разразится сокрушительный удар, вот загремят разносные слова. Нет, удар не последовал; может, завуч хитрит? Припасает его напоследок? Ну, что ж, пусть… А сейчас хоть посмеяться… эдакую чепуху сказала Клара!
— Видишь, Кларисса, как относится класс к твоему предложению? — спросил Владимир Петрович.
Был самый подходящий момент для выступления, и Анчер попросил слова.
— Вообще вся эта истерия… непродуманная, — начал он нетвердо и, повернувшись к Кларе, повысил тон. — Это все ты! А зачем? Что тебе плохого сдевава Маргарита Михайловна? «Выступите! Скажите!» — довольно точно скопировал он Клару. — Я вот первый дурак… то есть попался на твою удочку. Вон Грудцева… — он замялся.
— Ну? Что? — спросила его Грудцева. — Вторая дура, да?
— Да, нет, не совсем, то есть… Что вы хохочете? Слушай, Клара. Все у тебя получается как-то… нежизненно. Вот ты и Надю Грудцеву сколько раз до слез доводила…
— Что ты все: «Грудцева да Грудцева!» — синим пламенем запылали глаза Нади. — Я сама о себе скажу…
«Эх! — садясь, сокрушенно подумал Анатолий, — вот и получил молодца!».
— Вот это высказался! Насчет Клары — это в точку! — послышались голоса.
— Неправильно! Неправильно! — выскочила Лорианна. — Что вы все на Клару? Будто она одна виновата.
— Почему — одна? Вон виновники… сами называются.
— Тише, — поднял руку Владимир Петрович. — Так как быть?
Класс долго молчал. Кто-то, наконец, предложил:
— Послать надо… сходить… с извинением…
— Банально. Что-нибудь другое…
— А что другое? Ну, что? Что?
Никто не нашел, что может быть другое. Так и остановились на отправке делегации.
Выбрали пять человек, в том числе Черемисина и Грудцеву.
— Я извинюсь, — сказала Надя, — и еще скажу… кое-что.
Клара вздрогнула, как от испуга.
— О чем? О ком? — закричали вокруг. — Скажи всем.
— Не обязательно! — метнула косами Надя. Испуг Клары не ускользнул от ее глаз, и в душе у нее что-то сжалось. Нет, нехорошо, нельзя говорить о том; это значит — поставить Клару в неловкое положение.
— Не обязательно, — повторила она. — Я, быть может… и не скажу.
В учительской Маргариты Михайловны не оказалось. Тетя Феня сказала ребятам:
— Ушла она, оделась и ушла. Ох, как она плакала! Этот — бородатый-то, как его?.. Да твоя мама, Наденька, да твой папаша, Толюшка… Ох, как они говорили с ней!
— Мама… была здесь? — предчувствуя недоброе, сказала Надя.
— И мой… батька? — переспросил Анатолий.
— Были, были. «Мы, — говорит этот бородач-то, — мы в ГорОНО подадим на вас». Ну, когда они ушли — и она ушла. «И больше, говорит, не приду. Мне, говорит, теперь хоть петлю на себя накидывать», — слегка приврала тетя Феня.
Делегация переглянулась. В тяжелом молчании все пятеро пошли в класс. И обступили Клару.
— Ты! Чего ты напела отцу? Что он мог сказать Маргарите? Говори, законница!
Под вечер делегация двинулась к Маргарите Михайловне домой. Ее встретила Евдокия Назаровна, учтиво, но довольно холодно.
— Не знаю, где она. Пришла из школы, положила портфель и ушла. Может быть, в лес…
— Ас ней… с ней ничего не случится?
Евдокия Назаровна ничего не ответила.
— Она очень… расстроена?
— Откуда я знаю? Она ничего не говорит… в таких случаях. Вам лучше знать, что там произошло.
— Да нет, ничего… Вы не беспокойтесь, ничего… Делегация потопталась и отбыла, не солоно хлебавши.
Маргарита Михайловна пришла домой, когда было совсем темно.
Молча разделась, молча выпила стакан чаю и прошла в свою комнату. Евдокия Назаровна не расспрашивала ее ни о чем, зная, что она все равно ничего не скажет. Маргарита Михайловна не села за свой столик работать. Зачем? В школу она больше не пойдет.
Нежданно-негаданно пришел Владимир Петрович. Маргарита Михайловна извинялась, ссылалась на головную боль, просила не говорить с ней. Потом, когда-нибудь потом…
— Нет, мне необходимо поговорить с вами сейчас же, — не отступал Владимир Петрович. — Прошу вас уделить мне десять, пятнадцать минут. Я не уйду, пока не поговорю с вами.
Они проговорили… часика три-четыре…
Прошла ночь.
Снова первый урок — литература. Уже минута, другая, как прозвенел звонок. Владимир Петрович с тревогой поглядывает из окна своего кабинета на улицу, а через открытую дверь — в коридор… не покажется ли? Не идет ли? Вчера обещала, сказала, что придет. Нет, не видать.
В десятом классе — тишина. Каждый как будто что-то делает — читает, пишет, повторяет, интересуется координатами движения спутников. Но мысли у всех — далеко. Уже носился слух, что Маргариту Михайловну вчера видели на Пихтовой горе, в лесу; ее окликнули — она не отозвалась.
Мальчики посовещались, и Степа сказал всем тихо:
— Товарищи, мы (это значит, все мальчики) уходим. О нас никому ни слова. Вы ничего не знаете, куда мы девались; понимаете? Мы должны найти ее.
Девочки согласно покивали головами.
Накануне Клара весь вечер дома была мрачна и углублена в себя. Подходил отец, о чем-то спрашивал; она отвечала неохотно. Рано легла спать. Не спала. Бесконечные думы, мучительные сомнения, вопросы. Почему все так? Почему все, все против нее? Почему и взрослые часто против папы? Он же все делает по инструкции, по правилам. Перед глазами Клары вставала та почтальонка, что сорвала папин приказ и припечатала его своим каблуком… В чем она сама, Клара, не права? Она же все делала в интересах коллектива. Видимо, не все, видимо, что-то было сделано не так, чего-то, значит, совсем не надо было делать. Потом в ее воображении вставала Надя. Перед ней было неловко… Теперь Клара понимала, что ее собственное отношение к Анатолию — это то самое… предосудительное, что запрещалось папой и чего она не могла вытеснить из сердца.
Раз, начав засыпать, она, как живую, увидела свою мать. Мама пришла из темноты, — такой, какой она была, когда уезжала куда-то далеко и говорила, что больше не вернется. Она была бледна, печальна; и только сейчас, в момент этого видения, умом почти взрослого человека Клара увидела в ее глазах неизбывную, великую любовь к ней, маленькой Кларочке. Клара задохнулась от боли. А мама что-то говорила — хорошее, милое. Клара напрягала слух, чтобы услышать, но сухой стук костяшек на счетах за стеной — там папа все что-то считал — мешал слушать. Потом пришел он сам, и облик мамы исчез в темноте. Клара и в школе силилась услышать ее слова, но так и не услышала.
