— Слушай, слушай музыку, — сказала она, принимая важный вид, чтобы никто не догадался, почему она такая счастливая.

А в оркестре, переплетаясь со светлой и нежной мелодией, уже звучала другая — грустная, раздумчивая. Но светлая становилась все сильнее и ярче, побеждала ту — грустную, протяжную. И Надя думала: «Вот эта — печальная — это о Маргарите Михайловне, а эта — лучистая — обо мне, о нас… У нас ничего такого не будет. Все, все будет хорошо!»

— Садитесь, Черемисин. Вы хорошо знаете урок. Предыдущий ваш ответ был на троечку, а сейчас ставлю вам 5.

Черемисин идет на свое место, приглаживая на ходу рассыпавшиеся волосы. Он видит, как ему улыбаются синие глаза, видит, как она одной рукой жмет другую свою руку, показывая, что пожимает его руку. Он счастлив.

За лабораторным столом (дело происходит в физическом кабинете) уже отвечает урок Степан Холмогоров; Таисия Александровна, учительница физики, попросила его рассказать один из разделов за девятый класс — о центробежных механизмах, заданный в качестве повторения. Не спеша, как бы взвешивая каждое слово, Степан говорил своим крепнущим тенорком:

— Центробежные механизмы — это такие механизмы, работа которых основана на явлениях, наблюдаемых при движении тела по окружности. На этом принципе основано действие центробежного насоса… У нас на заводе есть сушильная машина…

— А вы откуда знаете?

— Отец показывал. Летом он водил меня по цеху целый день.

— Вы что же, интересуетесь заводом?

— Да.

— Хорошо. Продолжайте…

Анатолий слушал Степана с особенным интересом, хотя только что сам говорил это же. У Степана все получалось как-то крепче, четче; поражала собранность мысли, ясность выражений. А пример с сушильной машиной — здорово хорошо получился, к месту, удачно!

На крышку парты, под самый нос Анчера, упала записка, точно с неба свалилась:

«Толь! У меня в ушах все еще звучит «Вальс-фантазия»…

Это она, ее кругленький, бойкий почерк. Вон она говорит что-то веселое, озорное, — одними губами, безголоса, выглядывая из-за Клариной головы.

«…Я не спала всю ночь, никак не получается конец. Помог концерт; в конце рассказа — впечатления от концерта. Окончила перед утром, отдала Марго. Мне надо сказать тебе что-то очень важное. Такое важное, что, может, на всю жизнь… И скажу, если Марго одобрит мое творение, названное так: «В ком сердце поет». Понимаешь? Спать хочу, как ночной сторож. Вечером будем писать журнал, в комсомольской комнате, приходи, Анчерушка, не к 7-ми, а раньше…»

— А почему не сейчас? — спросил он в перемену, присев к ней на парту.

— Так, просто; я волнуюсь… Я могу быть счастлива только тогда, когда… счастье будет полным, без уступок; понимаешь?

— Понимаю, — сказал он, ничего не понимая. — Что же надо тебе для полноты счастья?

— Много. Ее положительный отзыв… Я долго не верила в счастье, а теперь начинаю верить. Только вот сочинение… — задумалась Надя, — как-то там наше сочинение? Неужели снова… подчеркушки… снова «два»?

— Нет, ты скажи, — начал упрашивать Анчер, — ну, пожалуйста, скажи, — что это: «…важное, на всю жизнь…»

— Вечером, вечером. А как у тебя с «Полетом на Луну»?

— Лечу к четвертой главе. Мои герои уже прибыли на Луну и в танкетке ездят по ней, исследуют…

— Отлично! Рада! Очень! — Надя вскосматила ему волосы и выбежала из класса. Автор фантастической повести не успел и ноги вытащить из-под парты.

Весь день Анатолий томился ожиданием, весь день думал, что она скажет. Даже о сочинении все мысли повылетели; а не о нем ли, не о классном ли сочинении только и говорили, только и думали все? Маргарите Михайловне не давали прохода:

— Как сочинение? Когда проверите? Когда принесете?

Дома, сделав все уроки, Анатолий слонялся из угла в угол; принимался писать повесть — не мог; начинал читать — ничего не понимал. Потом, сидя на любимом маленьком стульчике у батареи, он погрузился в глубокое раздумье.

Что же это такое — вечные думы о ней?..

Он давно заметил, что когда не было Нади, ему все казалось неинтересным, все чего-то недоставало, все куда-то тянуло. В ее отсутствие он живо вспоминал ее слова, шутки, голос, то звонкий и озорной, то певучий и нежный. В каждом движении ее, в каждом взгляде, даже в белых бантиках на голове было что-то необычное, присущее ей одной; а в каждом слове ее был скрыт особый смысл, который может быть понятен только ему. Но какой? Это-то и непонятно. А после каждой встречи с ней он с удивлением замечал, что стал как будто выше, сильнее.

Что все это такое? И когда это началось?

Да чуть ли не с первой встречи, в августе, когда он пришел в школу записываться. Вместе с подругами она, в мальчишечьих брюках, в майке, занималась покраской парт; это работала «бригада старшеклассников по оказанию помощи школе в ремонте».

— Новичок, да? В 10-й класс? — приблизилась она к нему, играя кистью. — Берите-ка, юноша, кисть и — на труд, на подвиг!

Пришлось поработать.

С первого дня он — весьма высокий, плечистый, с лицом, загорелым под южным солнцем до черноты (он жил несколько лет с больной матерью на Северном Кавказе, у родственников, и летом приехал сюда, к отцу), то неповоротливый и мешковатый, то не в меру проворный, — стал мишенью для Надиных шуток и острот. «Юный медведь с развитыми нижними конечностями», «Дон-Кихот северо-южанский», «Господин Простаков» — как только она не называла его! Он слушал, косился, иногда, ворча, грозился. Надя хохотала. Подсмеивались над ним и другие. Но потом, когда на уроке химии, хоть и путаясь в подборе слов, он обстоятельно рассказал о периодической системе Менделеева, когда во время какого-то спора весьма толково разъяснил, есть ли жизнь на Марсе, когда в ответ на обращение к нему Степана Холмогорова: «Скажи-ка, дядя… не родной ли ты брат михалковскому дяде Степе?» — весело рассмеялся и так сжал Степчика в своих ручищах, что тот завопил на всю школу, — все увидели, что новичок — славный парень, человек простой, душевный и не такой простак, каким показался вначале. Тот же Степан, скептик по натуре, высказал тогда предположение:

— Кто знает, может быть, из товарища и толк выйдет…

Надя Грудцева открыто заявляла:

— Толя? Он — удивительный!

Они подружились.

И вот теперь… Всегда аккуратный и прилежный, теперь он готовился к урокам особенно тщательно, зная, что она будет слушать его. Теперь он следил за спутником и первый докладывал ей, что и как там, в космосе; теперь он с жаром писал повесть о полете на Луну и несся туда на изобретенном им самим межпланетном корабле с ней…

Ложась спать, он посылал ей нежное пожелание:

— Спокойной ночи, Надя!

Что же это за чувство? Дружба? Нет, он дружили с мальчиками и с девочками. Совсем не так было. Любовь? Что-то похоже… в книгах иногда пишут о чем-то таком же: вначале непонятно, а потом оказывается: они любили друг друга! — Здравствуйте! Да нет, не то… И вообще смешно: любовь. Чего-чего, а уж этого с ним не случится. Что он, маленький, что ли?..

Ребята подшучивали. Писали на доске: «Толя плюс Надя».

Анатолий Черемисин задумался, помрачнел; но, насколько мог, старался внешне быть таким, каким был всегда, — обычная хитрость влюбленных. В школе это удавалось в большей мере, чем дома. Дома он ходил из угла в угол, принимался помогать матери на кухне, но только мешал ей; сидел за столом и чертил разные фигуры; чаще всего получалось одно милое личико и заветный вензель «Г» да «Н»…

Порой он замечал на себе взгляд отца. Уж не стал ли папа замечать что-нибудь? Этого Толе не хотелось; почему — он и сам не знал.

Его отец, Захар Фомич Черемисин, лицом очень похожий на Тараса Шевченко, работал мастером в инструментальном цехе и был на хорошем счету. Все он делал рассудительно, не спеша; иногда его хвалили, награждали грамотами, иногда поругивали за медлительность. Приходя с работы, он рассказывал, как прошел день на заводе.