Сегодня, встав с постели, она распахнула окно и в одной рубашке, с нерасчесанными волосами, села за стол — переписать набело сделанное вечером упражнение. В окно, вместе с солнцем, вливались прохлада и острый, горьковато-сладкий запах рябины. Надя писала:

«У Горького в черновике было: «И жизнь начинается своим чередом». А в окончательной редакции: «И жизнь идет своим…» Потому что — это короче, проще, яснее».

Надя останавливается и поражается: вот — писатели… Найдут же словечко, — лучше не подберешь! А Маргарита Михайловна где-то находит книги с такими вариантами, и вот вам, пожалуйста: задание… Попробуй, разберись — почему писатель заменил одно другим. Как говорит Толя Черемисин, — сумей превзойти непревзойденных. А вот с журналом он ничего не делает, только собирается засесть за повесть. Клара сказала, что напишет статью. Однако прошло две недели, а рукописей не видать. Анчер — чудак… Вчера в библиотеке смотрели иллюстрации к «Дон-Кихоту». «Я завтра утром, — сказал он, — встану под твоим окном с гитарой, как рыцарь, и спою серенаду, то есть баркароллу…» (у него получилось: коровву!)… А что, — а вдруг и на самом деле придет? А я в одной рубашке, волосы как у дикобраза… Скорей, скорей…

Через несколько минут, в пальто, без шапочки, с белоснежными бантами в волосах, она сбежала с крылечка и почти лоб в лоб столкнулась с Анчером.

— Толь! Какими судьбами? У нас тут, на краю света…

Надя жила на окраине города, на Пихтовой улице, у подошвы высокой горы, заросшей пихтами.

— Я же вчера сказал… — смутился он, — что… как рыцарь… И пришев… Это — ваш домик? Шатровая крыша… Крылечко, садик… Романтично!

— Да как же ты ушел из дому так рано?

— Я сказал, что я, мол, дежурный сегодня…

— Ну, пошли… дежурный рыцарь! — рассмеялась Надя.

Они прошли немного, поговорив о том, о сем, и казалось, что говорить больше не о чем. Мучительное положение. Рыцарь готов был сквозь землю провалиться. И вдруг — точно ему бросили спасательный круг — нашел:

— Знаешь, я совсем еще ничего не знаю о тебе. Расскажи хоть немного.

— С удовольствием. Хоть всю биографию! — озорно улыбнулась Надя. — Я родилась в 1940 году, вот в этом самом городе и, говорят, была ужасно крикливой малюткой. Вопросы будут?

— Будут. Кто ваши папа, мама, дедушка, прабабушка?

— Папа был машинист, на паровозе. Он погиб под Москвой… — Надя на минуту притихла. — А мама — конструктор. Мама у меня много читает, и я уже с детства читала все, что попадало в руки. Ой, я тебе расскажу одну историю! Мне было лет тринадцать. Был у нас во дворе один мальчишка, Петька-Рваное Ухо, озорник, забияка, выдумщик. Девчонкам не давал прохода, а мне он казался храбрецом, и я его нисколько не боялась. Я даже дралась с ним. А однажды вечером, в лесу, мы поклялись быть верными до гробовой доски. Я пришла домой тихонько; мама спала. Я легла спать, но вскочила с кровати, юркнула под одеяло к ней и шепчу:

— Мама! Милая! Я люблю его безумно! (Вот дуреха, да?).

Мама, конечно, ужаснулась.

— Кого это?

— Петьку-Рваное Ухо. Он сильнее всех!

— Сумасшедшая! — сказала мама.

А я:

— Нет, мама, не сумасшедшая. Мы сейчас обо всем уговорились на всю жизнь. Он настоящий кавалер, как в книгах, — да!

— Молчи, противная девчонка! Начиталась! Я сейчас же возьму ремень и так отстегаю…

— Ты? Отстегаешь? — спрашиваю я. — Пожалуй, нет.

— Это почему же?

— Да так… — говорю, — ты слабохарактерная.

Это уж совсем было обидно слышать моей маме — такое критическое замечание, — и принялась она меня пушить: «Замолчи, негодница! Боже, что это за девчонка!».

Мама отобрала все «опасные» книги. А я лежала и одним глазком следила за ее действиями. «Я несчастная, — жалела я себя, — всего один раз поговорила с Петькой, и вот уже разлучают». И реву, как маленькая… Смотри, вон трехэтажный дом, такой фасонный, с разными фигурами; тут Клара живет, вон их балкончик, крайний…

Рассказывая, Надя в такт речи слегка размахивала портфельчиком. Иногда плечо ее касалось плеча Анатолия. От ее слов, от лица, по которому порой пробегала улыбка, веяло чем-то открытым и простодушным.

— И чем все это кончилось? — едва сдерживая смех, спросил Анатолий.

— А ничем! — рассмеялась Надя. — Утром я со своим кавалером подралась. Не дал мяч поиграть, противный. Я потом об этом целую тетрадь написала, что-то такое… художественное.

— В высшей степени интересно, — с важностью ответил Анатолий. — Но…

Он не успел договорить, Надя перебила его:

— Стой, вон Клара вышла на балкон. Знаешь что? Давай встретим ее торжественной речью: «Дорогая, многоуважаемая Клара! Приветствуем твое существование, которое вот уже более двух недель направлено к…» К чему? — подскажи… «к деятельности в качестве члена редакционной коллегии журнала»…

— Совсем как Гаев. Речь к шкапу, то есть к шкафу…

Но Клара, видимо, пошла в школу другой дорогой, и пришлось нашим заговорщикам, долго прождавшим ее, пуститься бегом. Они договорились, что об этой несостоявшейся проделке ничего не скажут ей; а то она, как член учкома, начнет мораль читать. На общешкольной конференции Клара Зондеева была выбрана в учком, и последний, по ее выражению, уже развернул борьбу за высокую успеваемость; на заседаниях этого грозного органа самоуправления уже состоялось обсуждение первых двоек.

В класс они вошли, едва не опоздав на урок. На геометрии Надя Грудцева основательно путалась, и Петр Сергеевич, очень тактичный, очень внимательный молодой математик, с большими оговорками поставил в ее дневнике, против даты 4 октября, тройку. Зато по литературе об Андрее Находке Надя рассказала блестяще.

Началась большая перемена.

В открытые окна ворвались звуки веселой польки — из громкоговорителя, установленного на Дворце строителей.

— Полька! Танцуем! — обрадовалась Надя.

— Разрешите пригласить вас, — галантно раскланялся перед ней Анатолий.

— О, пожалуйста! — подала она ему руку. — Кавалеры и дамы, в круг! Кто дежурный? Холмогоров? К двери, на дозор!

Степан Холмогоров, углубившийся в чтение журнала «Техника — молодежи», нехотя поплелся на пост и встал по ту сторону двери, в коридоре, где от беготни и толкотни ребят дрожали стены и пыль клубилась облаком.

У окна два мальчугана — приземистый, коренастый крепыш в черной вельветовой паре и высокий, крупноплечий, вихрастый юнец, с большими карими глазами — жарко спорили о том, как разовьются события в городке Литл-Рок, штат Арканзас, США. Высокий, вихрастый доказывал, что раз в Литл-Рок послано для наведения порядка 1200 солдат и раз сам президент Эйзенхауэр по радио упрашивал прекратить погром, то будет все в порядке и все девять негритят станут учиться. Коренастый крепыш скептически хмыкал и повторял: нет, фашисты-буржуи ни за что не дадут черным ребятам учиться в одной школе с белыми.

Увидя десятиклассника, торчащего у двери без дела, они двинулись к нему и поставили вопрос ребром: дадут негритятам учиться или нет?

— Откуда я могу знать? — изумился Степан.

— Ты должен знать, — солидно сказал крепыш, — ты в десятом, а мы — в пятом. В «Пионерской правде» пишут, что ихние сенаторы приказали этих солдат арестовать.

— А народ? — петухом наскакивал на него вихрастый. — Народ не даст. Не даст ведь? — требовал он ответа у Степана.

— Я не следил за этими событиями… — начал было Степан, уже оттесненный всеобщей толкотней от двери.

— Как не следил? — вознегодовали ребята. — Все люди во всем мире следят, а ты…

— Я думаю, — сказал Степан, — что в конечном итоге народ победит.

— Ну и надумал! — присвистнул крепыш. — Это и мы знаем; а вот когда? как? Тоже мне… десятиклассник! Пошли, Пантелей…

— Пошли, Сергей, — досадливо махнул рукой вихрастый.

Степан почесал затылок и, не без одобрения, правда, прикрытого ворчливым тоном, сказал им вдогонку:

— Тоже мне… международники! — и повернулся к своему посту. И ужаснулся: учительница открывала дверь. «Ворона!» — ругнул он себя.