После краткого оцепенения ужаса Горюнец внезапно ощутил какой-то неудержимый напор, смешанный с безнадежным отчаянием. В глазах его потемнело и, вконец потеряв рассудок, качнулся он в сторону, схватил наперевес, как, бывало, хватал ружье, стоявший возле печки ухват и снова замер против нее, бесстрашно глядя ей в лицо расширенными глазами, в которых застыли искры безумия.

И тут же у бедняги оттаяло сердце, едва он услышал совсем человеческое, будничное ворчание:

— Да цыц ты, скаженный! Убьешь ведь!

Он в сердцах отшвырнул ухват и яростно сплюнул. И в самом деле, лихорадка возьми да перун тресни, как он сразу не узнал? Это же бабка Алена притащила свои столетние кости! Только вот что ей тут надо? И… как она сюда попала — через закрытую-то дверь?

Но главное, что его отчего-то успокоило: едва старуха заговорила, как по всей горнице разнесся сладковато-мутроный дух тления, и Горюнец невольно обрадовался ему как чему-то знакомому.

Бабка развернулась к нему:

— Как попала — то моя печаль, — сказала она, прочитав его думы. — У тебя, что ли, хлопец захворал?

— У меня, — отозвался он без особой охоты, устало махнув рукой.

Бабка Алена решительно, хоть и заваливаясь при этом набок, направилась к постели больного. Протянув уродливую иссохшую руку, бесцеремонно откинула одеяла; скрюченными пальцами принялась постукивать по жалким худеньким ребрышкам. Янке невольно вспомнилось, что точно так же осматривала его и бабка Марыля.

Старая ведунья, вновь угадав его мысли, обратила к нему свой взор. Глаза ее на темном лице теперь волшебно светились.

— Марыся? — усмехнулась бабка. — Что с нее взять? Молода еще, сила у ней не та. Ты иди сюда, поближе…

Своей жуткой рукой старуха больно ухватила его за шею, притянула ухом к самому своему запавшему, источающему зловоние рту.

— Права она, соколику, — зашипела бабка в самое ухо. — Грозная сила тебя стережет. Черная сила, злая. Разве только обмануть ее можно. Только знай: потом она снова придет; вдругорядь уж ее не обманешь…

И тут же, резко переведя на другое, спросила:

— Кипяток есть?

— Нема, — развел руками Янка. — Я и не стряпался нынче.

— Согрей, да живо! — велела старуха, и тут же недовольно заворчала: что мол, взять, с отпетого разгильдяя, у которого все из рук валится и чего ни хватишься — никогда не найдешь.

Покуда хозяин возился с кипятком, старуха принялась раскладывать на столе свои неразлучные корешки и былинки, сушеные листья и кусочки коры, веточки с семенами и какие-то ссохшиеся до неузнаваемости ягоды, среди которых мелькнуло что-то похожее на можжевельник. Эти сухие черно-сизые плодики старуха зачем-то отодвинула в сторону, на самый край.

Янка меж тем сунул в печь горшок с водой и подошел к ней. Обычно он не обращал внимания на бабкины корешки — трава и трава — а теперь взглянул на них с нежданным интересом.

— Это что у вас, бабунь — никак, можжевельник?

— А то кто ж? — равнодушно ответила бабка. — Он самый и есть, касатик ты мой синеокий, можжевельничек. Вам бы горелку на нем настаивать, а мне — добрым людям на поправу.

— А это, вроде, на мяту похоже, — снова подал он голос.

— А как же — мята она мята и есть — полевая, луговая, душистая… Косточки парит, хворобу злую прочь гонит.

— Так и я его мятой поил, — вздохнул Горюнец.

— Ну и что же? — зорко глянула на него бабка.

— Сами видите, как помогло, — кивнул он в сторону больного.

— Одной мятой, голубе, пои не пои, много не выпоишь, — назидательно изрекла бабка.

Вдруг среди разных травок и корешков он высмотрел самую обыкновенную сосновую хвою.

— А это зачем? — ткнул он в нее пальцем.

И тут совсем нежданно бабка не на шутку рассердилась:

— От ведь какой неуемный — зачем да почему! — прошамкала она, прикрывая хвою ладонью. — Это уж не твоя забота — зачем! У тебя вода уж кипит, на кирпичи вон плещет, а ты все тут лясы точишь! Беги снимай!

Он послушно поднялся, взял ухват — тот самый, которым совсем недавно грозил злополучной бабке, быстро выдвинул из печки горшок, из которого уже и в самом деле сердито плескала и шипела вода.

Старуха меж тем взяла глиняную плошку и стала укладывать в нее свои травки.

— Так… так… хорошо, — приговаривала она. — И это сюда же… уж без этого нам никак… а вот это уж совсем ни к чему нам нынче…

— Ну что стал опять? — сердито прикрикнула она на Янку. — Ступай, принеси кошку!

Парень невольно раскрыл рот, не зная, что и думать: сказано это было таким тоном, как будто старуха собиралась по меньшей мере окунуть его Мурку в горшок с кипятком.

— Так зачем же… кошку? — спросил он растерянно.

— Он еще спрашивать будет! Ступай, кому говорю!

Янка пожал плечами и пошел за Муркой в амбар, где она стерегла мышей.

Оставшись одна, бабка Алена продолжила творить странный обряд над своими травами. Не переставая бормотать и раскачиваться, она бросала в плошку то стебелек, то листочек, то щепоть какого-то бурого порошка; потом вдруг принималась водить руками, то сжимая, то растопыривая узловатые пальцы. Всякий, кто увидел бы ее в эту минуту, невольно содрогнулся бы, догадавшись, что встретился с настоящей ведьмой. Но никого не было в пустой горнице, кроме горемычного Митрася, что как раз зашелся надрывным кашлем. Но тот лежал без памяти и даже не подозревал, кто водворился за столом в их мирной горенке.

Таинство обряда прервал беспокойный стук со двора. Старуха раздраженно сплюнула и поплелась отворять.

За дверью объявилась Леська, укутанная в большой платок и до бровей занесенная снегом. Увидев бабку, она в ужасе распахнула глаза, потом взвизгнула и закрыла лицо руками: никак не ждала она увидеть вместо своего Яся эту жуткую ведьму.

Старуха, как ни в чем не бывало, положила раскоряченную руку ей на макушку, отряхнула от налипшего мокрого снега.

— Не пужайся, тезка, — прошамкала старуха. — Он вышел покамест. Придет зараз. Ты раздевайся да проходи.

Леська сняла свой кожух, встряхнула платок, сбрызнув с него остатки снега. Потом, невольно поеживаясь от смущения и страха, прошла в горницу.

— Ты садись, не стесняйся, — сказала старуха. — Ты же здесь своя.

Леська робко присела на краешек лавки, не поднимая на бабку боязливых очей.

— Ты спросишь, зачем я здесь? — бабка Алена тоже на нее не смотрела, а говорила как будто с воздухом. — Э, кветка моя! То-то и оно: не пришла бы я, да з о в услыхала. Совсем худо парню было, не пришла бы — он и пропал бы вовсе… Ну, теперь последнее! — тряхнула она головой.

Бабка Алена что-то очень быстро выхватила; так быстро, что Леська не успела даже заметить, откуда именно: то ли из рукава, то ли из-за пояса. Рыжевато сверкнуло маленькое стальное лезвие. Уверенным, ловким движением надрезала она себе руку — стекли в плошку несколько густых и темных капель оскудевшей старческой крови. Леська не сдержала слабого вскрика — старуха в ответ сурово глянула на нее.

— Молчи, я свое дело знаю. Силы ему теперь нужны, много сил — с Мареной сражаться. Близко Марена…

Ведунья залила свои травы кипятком из горшка и накрыла плошку глиняной же миской, которую сняла с полки. И вдруг, словно что-то вспомнив, страшно зырнула на Леську:

— Ты смотри, Янке не вздумай сказать про то, что сейчас видела. — Догадается — совесть его заест. Нарочно его услала, чтобы не видал.

Она не сводила с девчонки выцветших сверлящих зрачков, пока та не кивнула, соглашаясь.

Отвар меж тем настоялся, и бабка поднесла плошку к губам больного.

— Пей, пей, — скрежетала она, вливая дымящийся темный отвар в разомкнутые губы мальчика. — Все до дна выпить надо.

В это время с легким стуком распахнулась дверь и вошел Янка, слегка припорошенный крупными хлопьями, с повисшей на его руке серой кошкой, которую он, впрочем, тут же спустил на пол. Мурка тут же подбежала к Леське и, глухо мурлыча, заходила кругом ее ног, толкаясь в них боками крутым лбом. Девчонка рассеянно ее погладила, почесала за ушком.