— Ну что ты, у Паньки очи зоркие! — перебил Василь. — Скорее уж это как раз Леська будет: вот уж кто под ноги никогда не глядит!

— Ой нет, не надо такого Аленке! — запротестовал Митрась. — Ей уж и без того досталось…

Так, шутливо препираясь, дошли они до Горюнцовой хаты.

На дворе дядька укладывал в поленницу только что наколотые дрова.

— О, вот и Василь пришел! — радостно хлопнул он рукавицами.

— А ты, Ясю, хорош нынче, — заметил Василь. — Разрумянился-то как!

— Да ну, это с мороза, — немного смутился польщенный Ясь. — А вот как в хату войдем, весь румянец мой тут же и полиняет…

А между тем он и в самом деле более чем когда-либо был похож на того прежнего красавца, каким был перед самым рекрутским набором. Легкий морозец зажег алым цветом его обычно бледные щеки, голубым инеем затуманил темные усы. И не сразу можно было узнать в этом румяном молодце недавнего сумрачного, поблекшего Янку, точимого тяжким недугом, отягощенного тревожными думами. Василь глядел на него с улыбкой, не подозревая при этом, что и сам похож этой своей улыбкой на друга; разве что еще жарче пылают на остром холоде его щеки, да глаза живее мелькают, меча голубые веселые искры.

— Ну так что, Ясю, идем завтра на горы? — спросил Василь.

— Ну еще бы! Как же мы не пойдем? — удивился Ясь. — У Митраньки вон и салазки готовы!

Ах, горы, горы! Митрась еще в бытность свою Митькой в далекой убогонькой деревушке любил Екатерину-санницу. В этот день все катаются с гор и затевают санные гонки. Мчатся на тройках парни да мужики молодые, друг с другом вперегонки, удаль свою перед девками выставляют. Бубенцы звенят, морозная пыль следом клубится… А то еще что надумают: выпрягут лошадей, а на их место гуртом молодежь впрягается. Приналягут все вместе и тянут заместо коней, тоже вперегонки, кто быстрее придет. А гвалт всегда стоит — хоть уши затыкай да святых выноси! Визжат-орут бабы кругом, орет-визжит молодежь в оглоблях, собаки лают — аж в груди отдается весь этот шум…

А то еще летят парень с девкой с горы на салазках, а парень посреди дороги, будто бы невзначай, салазки перевернет да и валится вместе с подружкой в снег. Юбки у девки собьются, все чулки вязаные, гармошкой сбитые, напоказ выставляются. Девки, бывало, по шесть пар чулок шерстяных на себя наворотят; ноги оттого выходят толстенные — что твои бревна! Катается девка с парнем по сугробам в обнимку, будто и встать не могут, а сами, якобы украдкой, так и целуются на глазах у всех… Сколько раз Митька это видел и был уверен, что иначе и не бывает.

Он несказанно радовался, когда узнал, что здесь тоже празднуют Екатерину-санницу, и не сомневался, что здесь она проходит еще веселее, чем там, где он вырос. Во всяком случае, он был слегка удивлен, когда в свое время обнаружил, что местные девчата, хоть и носят цветные вязаные чулки, однако не вздевают их на ноги по целой дюжине и не навертывают вниз толстых онучей. Митька так привык в свое время к женским ногам-бревнам, что здешний обычай носить лишь одну пару чулок поначалу казался ему диким, а естественные линии девичьих икр под ними — почти уродливыми. Однако после того, как Леська похвалилась новыми пестрыми чулками, самолично ею связанными — коричневыми с красным и ярко-желтым — он поневоле признал, что сидят они весьма даже ловко. На ней тогда еще были изящные, городского покроя ботинки на красной шнуровке, и мальчишка вынужден был согласиться: что-то во всем этом есть.

Следом за Аленкой с ее новыми чулками откуда-то из глубин его памяти вынырнул Апанас, которого они с ребятами уговорились закидать градом снежков, если он все же посмеет сунуться на праздник.

— Плохо, коли завтра такой же морозец будет, — задумчиво протянул Митрась.

— Это отчего же? — удивился Вася.

— Снежков будет не скатать.

В ответ на эти слова дядька с дружком громко захохотали. Их позабавило не столько даже сказанное Митрасем, сколько его важный и рассудительный тон.

— Да ну, все равно вас турнут с вашими снежками! — отмахнулся Василь.

— Что, взаправду турнут? — расстроился мальчишка. — А у нас в Ульяновке никого не гоняли.

— Ну так у нас тебе не Ульяновка, а мы не кацапы, — ответствовал Вася.

— Да не слушай ты его, это он нарочно! — перебил, смеясь, Горюнец. — Н уас тут хоть и не Ульяновка, а снежки лепи сколько хочешь! Только вот кучмы с головы у Савки гляди не сбей, не ту и впрямь худо придется.

Напоминание о Савке было неприятно, однако, вспомнив, что жить рядом с ним оставалось всего два дня, Митрась опять повеселел.

— Хорошо, что он уходит, — вздохнул он мечтательно.

— Все уходят, братку, — отозвался Василь. — И я вот тоже.

Митрась поднял на него свои зеленовато-карие глаза.

— Нет, ты хороший, тебя мне жалко. А его — нет.

— Как же ты его не любишь, того Савку! — с притворным осуждением заметил Василь.

— Да за что мне его и любить-то? — удивился Митрась. — Нехай его девки любят! А на меня он только ворчать и горазд!

— Ну так что ж с того, что ворчит? А с ним весело зато… Он себе ворчит, а уж мы у него за спиной вдоволь потом нахохочемся!

— Ну да, ты-то нахохочешься! — обиделся Митрась. — Тебя он за плечо не цапает, да так, что потом синяки выступают…

— Это когда же он тебя цапал до синяков? — встревожился Горюнец. — Вот ужо поговорю я с ним!

— С ним теперь не дюже поговоришь, он и сам тетерь в силу вошел, — вздохнул Вася. — Недаром первый на селе работник…

Оба они хорошо помнили те времена, когда первым на селе работником был Янка. Это Митрась не видел, с какой обманчивой легкостью носил он на плечах сосновые бревна, которые другие мужики едва поднимали вдвоем, как запросто взметывал на вилы целую копну сена. И ведь не казался с виду таким уж Геркулесом — стройный, жилистый хлопец, очень ладно скроенный и в меру широкоплечий. Разве только рост у него был хороший: входя под низкую дверь, ему приходилось сгибаться едва ли не вдвое. А как был хорош, когда широким шагом шел по деревне, высоко неся гордую голову с густой копной ковыльно-русых кудрей! Старики ему улыбались, детвора так и льнула, а хлопцы постарше втайне завидовали, мечтая при этом, что вот как подрастут — будут ничем не хуже. Питал к нему тайную зависть и Савка: он ведь был тогда еще мальчишкой-подростком, а Ясь — уже юношей в расцвете сил. А Васе известно еще и то, о чем сам Янка едва ли когда задумывался: юный Савка был в то время безумно и по-детски отчаянно влюблен в Кулину, Янкину зазнобу, совсем уже взрослую девушку. Много воды утекло с тех пор, и любовь давно прошла, а злоба на Янку осталась. Теперь, небось, радуется, глядя на Янкину беду: кончились, мол, соколик, золотые твои денечки, отгулял ты свое… Может и прав ты, Савося… Да только и сам ты как из кожи ни лезь, а все же до Янки — того, прежнего — ой как тебе далеко! Да и нынешний, верно, тоже мог бы кой-чему тебя поучить.

Василь тяжело вздохнул:

— Остатний денечек завтра я дома. А там — как выйдет: можем и до весны не увидеться…

— Мы тебя проводим, — заверил Ясь. — Ты с утра уходишь?

— Как же, досветла еще.

Митранька потеребил его за рукав:

— А что ж, Вась, ты так до весны и не покажешься?

Сам он помнил, что муж тетки, у которой он жил, проводя всю зиму на заработках, иногда все же наведывался домой; после таких его наездов тетка, видимо, и рожала очередных своих отпрысков.

— Отчего же? — удивился Василь. — буду, конечно, иной раз домой наезжать: затемно приеду, досветла уеду, ты меня и не увидишь… Да только скрипку я все же тебе привезу: в Бресте куплю, а то и где поближе. А на Саньку ты не серчай: что с него взять!

Но Митрасю уже и думать не хотелось о Саньке. Ему теперь и не хотелось, чтобы Василь уезжал, и при этом мечталось, чтобы он скорее уехал и привез ему желанную скрипку. В своих мечтах он уже прижимал пальцами тугие струны с в о е й скрипки, пахнущие смолой и солнечным бором; уже взмахивал тонким смычком, и дивные мелодии сами собой изливались в мир, рождаясь под его искусной рукой.