Наверное, сестрицы, я алкоголик (терпеть не могу слова «алкоголичка», это даже хуже, чем «пловчиха», «авторша» или «клоунесса» — с радостью удавила бы филологов, придумывающих такие гнусные словечки) нового типа. Утром — работа, днем — фитнес и витамины, а вечером — мордой в салат.
Да, я знаю, что зеленый змей кусает за сердце, отбивает почки, выгрызает печень и мозг, а также вдрызг разносит иммунитет и награждает богатой палитрой психопатологий. Но когда видишь, как все вокруг жбанят…
Точно-точно, в моем увлечении спиритусом немалая вина всего нашего общества. Судите сами.
Куряк все презирают. Про курящего пипла каждому ясно — это неудачник, дятел, конченный ушлепок. В порядочные корпорации такое дерьмо даже на работу не берут.
А вот пьющий — это для всех вроде как нормально… ну, конечно, до тех пор пока он лично тебе не наблевал в тумбочку.
А ведь надо поступать совсем наоборот. Надо всем нам сказать: «Тот, кто пьет — враг народа и вредитель!» Пора так сказать, сестрицы. Давно пора. Алкоголизм в России — национальное бедствие, катастрофа! За пропаганду наркоты сажают в кутузку. А за пропаганду бухла надо топить в «Клинском».
И ведь доказать, что бухло — отстой, легко. Смотрите, когда у нас впервые появились пицца и всяческие бургеры, то все орали: «Только дегенараты могут жрать это поганое тесто с намазанной поверх него рвотой с кусками колбасы и помидоров и идиотские бутерброды с котлетой внутри».
Но рекламщики промыли публике мозги, и такая жрачка для нищих стала восприниматься россиянами чуть ли не как пища олигархов. Типа, дорогущий иностранный перигорский черный трюфель — какашка по сравнению с народным русским чизбургером, а настоящая белгородская пицца утрет нос любой парижской стерляди.
Так и с бухлом сделать надо. Токмо наоборот: убедить, что спиртяга — отстой, а алкашня — голимое убожество. Кстати, так оно и есть. Только мало кто про это ведает.
Главное, мужиков убедить, а барышни и сами не дуры. Нет, конечно, наши организмы более сильно колбасит от спиртного, нежели мужские. Особенно быстро у пьющих дамочек умственные способности выгорают.
Тупеем мы быстро. По себе знаю. И пьянеем круче. Тоже по себе сужу. Помню, отмечали мы как-то на первом курсе весной с пацанами… Тьфу, даже вспоминать не хочу об том.
Однако я встречала гораздо больше завязавших с бухлом барышень, нежели джентльменов. А уж если брать окончательно спившихся дам, то соотношение их количества к числу синюшников-джентльменов один к ста, если не к тысяче.
Просто дамское пьянство резче бросается в глаза. Ужравшийся в хлам мужик, сладко спящий на асфальте, — рядовое событие. А вокзал без таких чудиков и вовсе не вокзал, а черт знает что.
А вот стоит только какой-нибудь даме слегка закосеть и немного потерять ориентацию в пространстве, так сразу на нее все смотрят с осуждением, словно она только что закопала в ближайшей клумбе своего очередного младенца.
«Тебя, Лодзеева, ото всюду будут гнать, — вспомнилось мне изречение Пал-Никодимыча. — И ты кончишь свою никчемную жизнь под забором».
И тут опять ожило мое воображение. И увидела я…
2
…И увидела я себя: стою — шальная, толстая и хмельная баба — в валенках и рванов ватнике за прилавком лотка с матрешками, расположенного у ворот популярного у туристов монастыря. Тру опухшее от пьянства лицо. Широко зеваю щербатым ртом. Наливаю под прилавком водку в стакан. И, опасливо оглядевшись по сторонам, выпиваю его, занюхав рукавом телогрейки.
Ко мне нерешительно приближается стайка прижитых мной от собутыльников детей — малолетних оборванцев, чем-то похожих на воробышков, с печатью вырождения на грязных мордочках.
— Ма-а-а-ма! Мы есть хотим! — ноют оборванцы.
Они обступают мой лоток и дергают за рукава телогрейки.
— Заткните пасть! — ору я на детей так, что шарахаются прочь стоявшие в пяти шагах от меня голландские туристы. — Всех в приют сдам, падлы, коли будете глотки драть на родную мамочку!
— Не на-а-а-до нас в приют! — плачут дети.
— А нефиг тогда доставать меня, маленькие твари!
Я выхожу из-за лотка и раздаю оплеухи отпрыскам. Те воют от боли и обиды.
Ко мне ковыляет, опираясь на видавший виды сильно потертый деревянных костыль, моя соседка по барачной коммуналке. Она успокаивает меня и уводит детей…
А ночью я возле высокого забора пью с бомжами паленку под уличным фонарем. Допив третий стакан, падаю в сугроб и дергаюсь в предсмертной агонии.
Увидев это, бомжи обшаривают мои карманы и разбегаются, чтоб их не повязала полиция, заподозрив в моем отравлении.
К моему одинокому трупешнику подбегают бродячие собаки. Они обнюхивают его, дружно писают мне прямо на голову и начинают обгладывать руки.
3
— А вот хрен тебе, Пал-Никодимыч, долбанный ты поц! — возмутилась я, надеясь, что шефу сейчас так икнется, что он подавится собственным языком. — Может, и никчемная у меня жизнь, но умру я, не ужравшись паленки под забором, а во вражеском кабинете, презрительно улыбаясь летящей навстречу пуле из пистолета Хорькоффа.
Я достала из кармана пудреницу, открыла ее и посмотрелась в зеркальце.
Там я увидела бледное лицо какой-то истерички с вытаращенными от страха глазами и стоящие дыбом волосы.
— Ты выглядишь, как полное ничтожество, Ника! — сказала я своему отражению — Ты мне противна! А ну соберись, тряпка!
Разозлившись на себя, я отвесила собственной физии несколько легких пощечин, сопровождая их пафосными фразами:
— Если ты не впаришь «ИNФЕRNО» страховку, тебя ждут позор, нищета и постыдная смерть! Сейчас решается твоя судьба. Выстоишь — получишь сто лет удачи. А коли сломаешься, то лучше сразу удавись. Прямо тут. На собственных колготках. По крайней мере это будет более геройским поступком, ежели позорное бегство. И скотам этим поднасрешь заодно. Им придется ментов вызывать. Следакам отвечать. В желтой прессе может даже шум подымется.
Но вешаться я не стала. А провела короткий, но энергичный «бой с тенью», молотя воздух кулаками и ногами. И решительным шагом двинулась к двери в кабинет Хорькоффа, воскликнув (надеюсь, в приемной не велась видеосъемка):
— Будь готова на все, Ника! Будь готова голой танцевать на расчлененных трупах, ловить зубами револьверные пули и торговаться до выпадения грыжи!
Но тут инстинкт самосохранения заставил меня притормозить и подумать о вечном. В смысле о том, что настоящая победа — это победа без пойманной лобешником пули.
Несколько секунд я отбрыкивалась от позывов к выживанию, но потом все же заключила с ними разумный компромисс: да, я захожу в кабинет, но без пафоса и крика: «Стреляйте мне в башку, суки! Там все равно мозгов нет!».
Чтобы выстрелом не задело моих жизненно важных органов (к слову, они у меня все жизненно важны, других с собой не ношу), мне пришлось вспомнить азы баллистической экспертизы.
Дабы правильно представить себе траекторию предполагаемого полета пули из пистолета Хорькоффа, я сымитировала стрельбу.
Муляжом для имитации стал неоднократно проверенный в разных серьезных операциях указательный палец моей правой руки. А чтобы уж совсем приблизить следственных эксперимент к действительности, я произнесла:
— Бах! Ба-ба-бах!
Затем я провела «стволом» своего воображаемого пистолета по обивке кабинетно двери линию, пытаясь представить себе, на какой высоте будет лететь пущенная в меня пуля, и даже озвучила ее полет:
— З-з-з-з-з-з-з-ж-ж-ж-ж-ж-ж!
«А если он пальнет в меня сидя?» — пришло мне в голову.
Я подошла к рабочему месту секретутки и прикатила оттуда ее кресло к двери столь вожделенного, но таящего смертельную угрозу кабинета. Села в него. И снова начертила на двери предполагаемую траекторию полета пули.
— Специалист-эксперт первого ранга Ника Лодзеева баллистическую экспертизу провела, — доложила я себе. — Ее результат: меня могут укокошить на высоте свыше метра, — доложила я себе. — Блин, так что же, мне теперь туда раком заползать? Или перед собой какой-нибудь моноблок держать? Нет, его пуля прошьет, как нефиг делать. Это тебе не ментовский «макарон». Тут чувствуется калибр.
