Ибрагим дрожал, не в состоянии произнести ни слова.

— Так я тебе с удовольствием объясню. Из преуспевающего наркоторговца ты превратишься в труп. Еще один смердящий труп. Никто о тебе не пожалеет, и от тебя останется только одно воспоминание: маленькая папка в полицейском участке. Тоненькая папка с делом, которое тут же закроют.

— Во имя Всемилостивейшего Господа, Рафа! Ради Бога! Умоляю!

— Я всажу тебе пулю прямо в рот… вот так. — Он раздвинул револьвером зубы и протолкнул его в рот. У Ибрагима сдавило горло в рвотном позыве, глаза вылезли из орбит. — Так расправляются со стукачами. А потом спокойно пойду домой ужинать с семьей, сегодня суббота. Эта заслуженная кара послужит наукой для других. Или ты забыл, как отнял у меня пистолет и жетон? Как избил меня прямо на Пласе, на глазах у твоих ухмылявшихся дружков? Уже забыл, да? А я вот не забыл… Надо мной до сих пор смеются, стоит мне пройти по кварталу. Разве не так? Разве не смеются? И ты тоже смеешься… Правда? А как же иначе, ведь ты отдубасил самого легавого — это дорогого стоит. Есть чем гордиться, не так ли, Ибрагим?

Ибрагим отрицательно мотал головой, стуча зубами о дуло револьвера, горло снова сдавило рвотным позывом. Рафа просунул пистолет еще глубже. Ибрагим плакал, не замечая слез, и давился ими.

Рафа вытащил пистолет. Ибрагим завизжал.

— Мама! Ради всего святого, не убивайте! Мамочка!

Рафа снял с него наручники и спрятал их в карман пиджака. Кожа на запястьях Ибрагима была содрана до кости.

Потом присел перед ним на корточки.

— Тебе страшно, правда? — тихо спросил он и тут же закричал: — Тебе страшно! Тебе страшно!

— Да, да. Мне страшно… мне страшно!

— Повтори еще раз. Скажи, что тебе страшно, что ты мокрая курица, Ибрагим. Хочу услышать это из твоих уст.

— Мне очень страшно, сеньор Рафа… Я… мокрая курица. Не убивайте меня, ради Бога, во имя Всемилостивейшего Господа.

В промежности у Ибрагима появилось мокрое темное пятно, оно разрасталось, превратившись в струю, которая побежала вниз по его ногам. Он обмочился. Рафа поднялся на ноги, все еще сжимая в руках револьвер.

— Все мы чего-то боимся, Ибрагим, — сказал он и добавил: — И ты не исключение. — Он повернулся и пошел к фургону. По дороге его вырвало.

На Эмме было черное короткое платье с большим вырезом и легкий жакет в белую клетку на сером фоне. Она повернулась на каблучках и закинула руки над головой.

— Как тебе мой наряд? Нравится? Точная копия одной из моделей Валентино[66]. Я сшила его сама… Правда, не совсем, — немного помогла мама.

Антонио признался, что никогда не видел ее такой красивой. Лицо под искусно наложенным макияжем сияло свежестью, улыбка обнажала ровный ряд белоснежных зубов.

— Что скажешь? Удивлен, да?

— Сногсшибательно, Эмма.

— Скажешь тоже — сногсшибательно. Лучше дай мне пройти.

Антонио посторонился; она прошла в студию и села на кровать.

— На лестнице нет света, дом разваливается на части, все стены в трещинах, — покачала головой Эмма.

— Настоящая руина, — согласился Антонио, — но она устраивает владельцев. Они не выделяют деньги на ремонт, поскольку надеются продать дом какой-нибудь конторе по недвижимости; та добьется от властей субсидий, и дело в шляпе: владельцы и контора нагреют на этом руки. Так делается повсеместно, во всем квартале. Маласанья обречена на вымирание — у нее, как и у жителей, остались считанные дни жизни.

— Таксист не захотел меня сюда везти. Мотивировал тем, что после наступления темноты на площади Второго Мая опасно появляться, дескать, она кишит грабителями и наркоманами. А по дороге, видно для пущей убедительности, рассказал мне массу страшных историй…

Эмма смолкла и посмотрела на Антонио пытливым взглядом. Тот стоял перед ней с отсутствующим видом.

— Ты зарезервировал столик?

— Столик? Нет, совсем забыл, извини.

— Где ты витаешь? Создается впечатление, будто у тебя не все дома. Мы же договорились: ты забираешь Копланса, а взамен приглашаешь меня в ресторан, и условились именно на сегодня. Без предварительного заказа в субботу вечером невозможно никуда попасть; хорошо еще я предусмотрительна — сделала все сама. Пойдем в «Николас». Помнишь?

— «Николас»?

— Да, милый. Мы были там с твоим братом в прошлом месяце. Он находится на Кардинале-Сизнерос, относительно недалеко от твоего дома. Тот самый ресторан, который принадлежит одной очаровательной женщине… Ее зовут Анхелес. Она не готовит, кухней заправляет ее муж, Хуан Антонио, если я не ошибаюсь. Туда можно дойти пешком. — Она посмотрела на часы. — Столик на двоих, в полдесятого. — Потом перевела взгляд на Антонио.

— Я помню. Очень любезные люди.

— Так чего же ты ждешь? Где поцелуй?

Он чмокнул Эмму в щеку, но она повернула голову и приникла к его губам. Антонио ощутил знакомый аромат «Роша», ее чистое дыхание и, заметив, что она закрыла глаза, ответил на поцелуй.

Потом отстранился и услышал ее голос:

— Послушай, я сегодня разговаривала с Паскуалем, звонила ему домой, и он упомянул о какой-то книге, которую ты предложил для издания. Что за история?

— Я тебе уже рассказывал, когда приходил за Коплансом. У тебя всегда так: в одно ухо влетает, в другое вылетает.

— Нет, постой, я отлично помню. Ты говорил мне о снимках, сделанных с наркоманов и с кого-то там еще. Паскуаль нашел их отвратительными, крайне непристойными.

— Да, это правда. Фотографии непристойны.

— Не понимаю, почему ты всегда норовишь вляпаться в какую-нибудь пакость? Что за странное пристрастие? Я, конечно, не во всем разделяю взгляды твоего брата Паскуаля, считаю его перекати-полем: то он ярый коммунист, то вдруг Генеральный директор телевидения, а сейчас пустился в бизнес. Но в делах он разбирается не в пример лучше тебя. В чем, в чем, а в этом я уверена, и не пытайся мне возражать. Вроде бы ты принес ему целую коллекцию фотографий… и все они ужасны.

— Можешь сама посмотреть. — Антонио показал на черную папку. — Тридцать снимков.

— Паскуаль рассказывал про одного наркомана, которого ты снял в неприглядном виде, а он оказался клиентом Хермана или его хорошим знакомым — я не поняла.

Антонио подошел к письменному столу и покопался в одном из ящиков. Вынул четыре фотографии и протянул их Эмме.

— Это Лисардо. Его отец действительно клиент Хермана, и тот запретил мне публиковать его снимки. Идиот! Разве мне можно что-нибудь запретить? Сделаю с ними все что захочу. У меня есть его разрешение.

Эмма посмотрела на фотографии. Потом открыла папку и стала перебирать остальные. Время от времени она поднимала глаза и окидывала Антонио долгим взглядом. Покончив с этим занятием, она помолчала и наконец высказала свое впечатление:

— Не знаю, что тебе и сказать… они грубы, страшны. Некоторые совершенно в духе порно, а другие… просто омерзительны. Кто эти девушки?

— Мои соседки.

— Хорошенькие. Одна краше другой. Как их зовут?

— Брюнетку — Чаро, а другую — Ванесса.

— Эта Чаро все время тебе позирует. Ты снимал ее чаще остальных.

Эмма опять открыла папку и, поискав, вынула фотографию Чаро, на которой та мастурбировала в ванной.

— Красиво, правда? Чудесное фото, да, сеньор! Крутишь роман сразу с обеими? Они выглядят совсем молоденькими. Сколько же им лет? Восемнадцать?

— Чаро еще не исполнилось семнадцати, но она кажется старше. Обе наркоманки и уличные шлюхи.

— Ты не ответил? Они твои любовницы?

— Тебе не все равно? Не приставай с глупостями, я очень устал, и у меня нет желания разговаривать на эту тему.

— Зачем тебе подобные фотографии? Ведь никто и ни при каких условиях их не опубликует, и тебе это хорошо известно. Не понимаю. Словно изнутри тебя гложет ненависть, какая-то исступленная озлобленность. Снимки имеют свойство характеризовать тех, кто их делает. Что с тобой происходит? За что и кому ты хочешь отомстить?