— Так вот, по поводу того игрового зала: это было самое… я хочу сказать, самая большая гнусность, с какою мне пришлось встретиться в жизни, во всяком случае, у меня остался такой осадок Если бы меня спросили о величайшем унижении, которое мне пришлось пережить, то я бы назвал тот случай в игровом зале. Охранник закрыл меня в темной каморке, заваленной рухлядью, ну ты себе представляешь, какие вещи имеют обыкновение стаскивать в чулан: старые игральные автоматы, сломанные стулья и прочий хлам… Там не было видно ни зги. Со страху я надул себе в штаны… Ты когда-нибудь писалась от страха, Чаро? Это невыносимо: моча бежит у тебя по ногам, а ты ничего не можешь сделать, не можешь совладать с собой, потому что дрожишь как осиновый лист, корчишься от страха, считаешь себя последним дерьмом, вонючим собачьим дерьмом… Эта сволочь продержала меня там не меньше двух часов, а потом пришел отец. Он не спешил, — сам потом рассказывал, — нарочно медлил, чтобы преподать мне суровый урок… И я, обделавшись с испугу, рыдая безутешными слезами, сидел в каморке и думал, обрати внимание, Чаро, думал о моем отце как об избавителе: он придет и вызволит меня отсюда… Но ты, вероятно, уже догадалась: отец предал меня, собственными руками уничтожил веру в свою любовь ко мне. Удивительный народ, эти дети! Они, как бы это лучше выразиться: я хочу сказать, они порой видят гораздо глубже, чем взрослые.

— Альфредо меня никогда не любил по-настоящему. Нет и еще раз нет… никогда… Все говорят, что его перевели на свободный режим, и он смог бы зайти ко мне, правда? Мог хотя бы подать мне весточку…

— Отец собственными руками разрушил мою веру в его непогрешимость. Я сразу понял: он никто, шут гороховый, несчастный маленький человечек… глупое напыщенное ничтожество. И самое главное, он меня не любил… я для него — ноль без палочки. Забавно, какие смышленые существа эти дети!

— Я никогда не была смышленой. Просто глупая девчонка, притом еще и влюбляюсь в кого ни попадя, — пробормотала Чаро.

Антонио приподнялся. Она уже спала, сладко посапывая в объятиях Ванессы, которая продолжала всхлипывать и бормотать в забытьи что-то нечленораздельное.

— Чаро! Эй, Чаро! — позвал он.

Потом потряс ее за плечо. Чаро сказала что-то во сне и еще теснее прижалась к подруге. Антонио стянул с них одеяло. На Ванессе были грязные прилипшие к телу трусы. Черные кудрявые волосы в паху Чаро ползли вниз между ног и вверх, к пупку.

Антонио встал, вынул из кармана валявшихся на полу брюк «Лейку», навел объектив и, отступив на несколько шагов, включил верхний свет.

Клик, клик, клик.

Потом взобрался с ногами на кровать и принялся щелкать не останавливаясь, пока у него не вышла вся пленка.

Закончив снимать, он потрогал холодные ягодицы Ванессы. Затем запустил палец во влажное горячее влагалище Чаро и подвигал им из стороны в сторону, прислушиваясь к хлюпающим звукам.

Последние посетители ушли только под утро, когда забрезжил рассвет. Роза курила сигарету, опершись о кассовый аппарат. Она только что внесла в толстую тетрадь сумму дневной выручки и теперь задумчиво грызла кончик карандаша.

В бар вошел Альфредо и молча сел на высокий табурет за стойку.

— Думаешь, как бы половчее ободрать хозяина, Рози? Уверен, что ты его сделала, — вы, официанты, горазды на всякие хитрости, — проговорил он вместо приветствия и, прежде чем Роза успела увернуться, ущипнул ее за щеку.

— Ты! Не смей меня трогать! Я этого не люблю, понял?

Роза бросила сигарету под стойку и яростно затоптала окурок ногой.

— Напрасно ты сердишься, лапочка. Я пришел к тебе с миром, как деловой человек, можно сказать, бизнесмен. Ну а все-таки, признайся, сколько выручки ты утаиваешь от хозяина? — Он подмигнул. — Спрашиваю из чистого любопытства. У тебя наверняка отложена в банке кругленькая сумма на безбедную старость. Я бы на его месте установил тут скрытую камеру наблюдения. Когда я обзаведусь собственным пабом, то меня не сможет провести ни бог, ни черт: уж я-то хорошо знаю вашего брата и трюки, к которым вы прибегаете. А паб у меня обязательно будет — месяца через три-четыре. Я приглядел себе тут один, в Аманиеле, — он как раз выставлен на продажу. Отличный паб — то, что требуется. Немножко переделаю, отремонтирую — и гуляй рванина! Он обойдется мне где-то в девять, может, десять лимонов[62], хотя владелец — тот еще скряга, просит за него двенадцать. Знаешь, что я сделаю? Найму в подавальщицы шлюх — нет никого лучше шлюх для такого дела, Роза, уж я-то на этом собаку съел! Управляющим поставлю жандарма, хорошая идея? А если не найду стоящего жандарма, тогда — легавого. По крайней мере, буду застрахован от закрытия. А сам, чистенький, ухоженный, руки в брюки — и на заслуженный отдых! Немного бильярда и немного блуда по ночам, совсем немного, в меру. Как тебе перспективка? Вдохновляет? Через три-четыре месяца скоплю нужную сумму, и паб у меня в кармане.

— Кончай трепаться и выметайся. Да не забудь закрыть за собой дверь! Я жду Ибрагима.

— Ибрагима? Долго придется ждать.

— Что ты сказал? Так он не придет?

— Мы теперь работаем в паре, подруга. Я принес то, что обещал тебе Ибрагим. С этого момента товар будет проходить через меня.

— Постой, я не совсем врубилась. Повтори, что ты сказал?

— То, что слышала. Мы с Ибрагимом компаньоны. Я принес тебе пять граммов коки. Ты ведь столько просила?

Альфредо инстинктивно бросил взгляд на полуоткрытую дверь, а затем оглядел чисто выметенное помещение. Уборщик вынес ведро с мусором и вместе с остальными ушел восвояси. Бар опустел.

— Не смеши меня. Ты компаньон Ибрагима?

— Так оно и есть. А теперь дай мне пива, у меня в глотке пересохло. Пошевеливайся!

— Заведение закрыто.

— А мне плевать! Заткнись и неси мне пиво. Мухой!

Роза смерила его пристальным взглядом.

— Мне сказали, что ты на третьем режиме.

— На свободном, детка, так вернее: в девять утра меня выпускают на волю, а в десять вечера я должен возвращаться в тюрьму. Удобно, правда? Так, где пиво?

— Обойдешься! Пока не предъявишь мне товар, пива не получишь.

Альфредо вытащил из кармана брюк завернутый в фольгу мешочек размером с полпачки сигарет, показал его Розе и спрятал обратно.

— Марафет здесь, все взвешено до миллиграмма. Кока первоклассная. Гони деньги, с тебя шестьдесят кусков.

— Ибрагим продает мне по десяти кусков за грамм, а не по двенадцати. Двенадцать — цена для фраеров, а не для меня. Тебе надо бы знать.

— Уморила, детка. Двенадцать кусков за грамм и ни песетой меньше. Пять граммов — шестьдесят кусков, если, конечно, Пифагор не врет.

Роза открыла холодильник, вытащила две покрытые инеем бутылки «Махоу», поставила их на стойку и открыла. Потом сделала большой глоток из своей.

— Не верю, чтобы Ибрагим не предупредил тебя о скидке.

Альфредо залпом опустошил полбутылки и ответил:

— Представь, не сказал ни слова. Надо думать, он тебя бросил. Ты ведь знаешь, как это обычно бывает? Такова жизнь, ничего не поделаешь. Мужчины не имеют привычки западать на одну и ту же бабу до конца своих дней, нам нужно разнообразие — в этом весь кайф. По части баб мы с Ибрагимом схожи — абсолютная свобода и никаких привязанностей. Клюем по зернышку тут и там, а потом: «Чао-какао!»

Роза внимательно оглядела черную куртку Альфредо и его цветастую рубашку — новенькие, с иголочки.

— Слушай, парень! Я устала и не хочу осложнений. Вчера пошла спать только в четыре утра, а сегодня еще не ложилась. Мне надо оформить заявки — хозяин ждать не будет. Люди говорят, будто я бешеная и чуть что лезу в бутылку, скорее всего, они правы, поэтому лучше не доводи меня.

— Роза, детка! Кому ты тут все это рассказываешь? Она, видите ли, устала, совсем замучилась. А я? На курорте был? Год тюрьмы — не шутка. И мне плевать на твои проблемы с хозяином, поняла?