Когда Стинне в восьмилетнем возрасте получила от Аскиля в подарок свой первый велосипед, наш мир расширился, и на путешествия по чужим садам вместе с Анне Катрине у нас теперь не всегда хватало времени. И тем не менее она каждый день появлялась у нас, и мы стали придумывать разные способы, как от нее избавиться. Если нам не удавалось отделаться враньем или тихо исчезнуть через заднюю дверь, а потом через дырку в заборе, то все равно от Анне Катрине, дыхание которой со временем стало тяжелым и учащенным, убежать было нетрудно. Зачастую она отказывалась от преследования уже через двадцать метров и останавливалась на тротуаре, глядя нам вслед.

— Вы должны, — бормотала она. — Ваша мама сказала!

— Нам на это наплевать, дура набитая! — кричала Стинне, но однажды, когда мы катались около болота, Анне Катрине вдруг выпрыгнула из какого-то куста, с совершенно безумным выражением лица. Цап-царап! — и вот я уже зажат в ее колышущихся объятиях и слышу зловещий стук ее бешено бьющегося сердца.

— Отпусти его! — кричала Стинне. — Оставь его, дура набитая!

— Ни за что, — тяжело дыша, говорила Анне Катрине, все сильнее прижимая меня к своей огромной выпирающей груди.

— Отпусти меня, — хрипел я, пытаясь вырваться из ее объятий, но вскоре прекратил борьбу и лишь умоляюще смотрел на старшую сестру. Внезапно она бросилась на толстую тетушку, опрокинула ее на траву и так сильно укусила за руку, что та в конце концов выпустила меня.

— У меня кровь! — зарыдала Анне Катрине, уставившись на руку, где из отпечатка ровных зубов моей сестры действительно сочилась кровь. — Больно, — хныкала Анне Катрине, и в конце концов она так расплакалась, что нам пришлось повести ее домой к бабушке.

— Ее укусил пудель, — объяснил я Бьорк, когда мы вошли в дом на Тунёвай. Бабушка серьезно посмотрела мне в глаза. Потом разочарованно пожала плечами, как будто принимая мое объяснение, и вот с этого случая, наверное, и начались все мои выдумки, которых с годами становилось все больше и больше, что вдохновило дедушку на написание последней картины из цикла, посвященного детям и внукам. В этот цикл вошли «Новая жизнь в старой уборной», посвященная отцу, «Врач и скальпель» — толстой тетушке, «Пожар в Бергене» — дяде Кнуту, «Вандалка застряла в щели для писем» — Стинне, и, наконец, в 1979 году была написана картина «Врун спотыкается о свою собственную выдумку», посвященная внуку.

Так и быть — расскажу уж сразу, как все было.

— В подвале сидит собака, — сообщил я как-то в семилетнем возрасте во время семейного обеда дедушке, и Аскиль не мог не улыбнуться, когда я стал уговаривать его спуститься вниз через пять минут и самому убедиться.

Идея принадлежала Стинне. Это она нашла барсучий череп, это она стащила две свечи и это она потратила полвечера на то, чтобы уговорить меня спрятаться в каморке под лестницей, где она уже установила барсучий череп с зажженными свечами, мерцающими в пустых глазницах.

Каморка под лестницей была самым страшным местом во всем доме, но я все же прополз через узкий проход, который вел в большое помещение, улегся под старый ковер, как мне сказала Стинне, и, дрожа от волнения, стал ждать.

— Гав! — залаяла Стинне в соседней комнате, когда дедушка, хихикая, спускался по лестнице — и в тот же миг отключила в подвале свет.

— Гав-гав, — подвывал я из-под лестницы.

— Вот засранцы, — ворчал Аскиль, которому больше всего на свете хотелось вернуться назад в гостиную. И тем не менее он потащился за Стинне, которая металась у него под ногами, крича «гав-гав», пока его в конце концов не заставили подойти к самому проходу, ведущему под лестницу, где он увидел слабые отсветы и услышал мое жалкое «гав-гав», от чего сразу же заулыбался.

— Тебе надо было задуть свечи и убежать, как только он подошел, — выговаривала мне потом Стинне. — Он должен был только на секунду увидеть череп.

Но когда крупная фигура дедушки появилась под лестницей, меня парализовал страх, и я не мог сдвинуться с места. Аскиль тоже испугался. Когда он увидел светящийся череп, его лицо окаменело, и в течение нескольких секунд — длившихся вечность — он на себя был не похож. Может быть, ему вспомнился превращенный в порошок Свиное Рыло в похожем подвале — тысячу лет назад. Во всяком случае, ужас, написанный на его лице, заставил меня вскочить, я ударился ногой о барсучий череп, подпрыгнул вверх, к стене, о которую я наверняка разбил бы себе голову, если бы дедушка не ухватил меня на полпути.

— Ой! — завопил я.

— Он дергает Асгера за волосы, — прокричала Стинне, когда отец спустился посмотреть, что за шум мы устроили. — Он не в своем уме!

Так вот и получилось, что Аскиля еще раз вышвырнули из нашего дома.

— Ваш дедушка больше никогда не переступит этот порог, — объявил отец, но мы прекрасно знали, что это значит: его неделю будут держать в холоде — как и большой палец моей левой ноги, который, кстати, на следующий день распух и посинел так, что пришлось заехать в травматологический пункт, где всю ступню положили в гипс. Когда дедушка узнал о гипсе, он натянул холст и написал картину «Врун спотыкается о свою собственную выдумку», на которой испуганный тролль спотыкается о светящийся череп, а пожилой серый человек наблюдает за этим, распадаясь на глазах.

Мне нравится эта картина. Мне нравится испуганный тролль с круглыми глазами, и мне нравится распадающаяся фигура старика. Бьорк, напротив, не любила эту картину.

— Это совсем не Асгер, — говорила она, — это какой-то глупый тролль.

— Чем же вы все-таки занимались, дети? — прошептала бабушка, перевязывая руку Анне Катрине и разглядывая нас всех троих. Никто из нас не проговорился. Мы стояли на своем: взбесившийся пудель напал на Анне Катрине, и бабушка больше не задавала никаких вопросов. Может быть, она думала о чем-то своем. Может быть, все семейство думало о своем, ведь никто никогда не обращал внимания на кровопролитную войну, которая разгорелась между моей сестрой и толстой тетушкой. После того случая у болота Анне Катрине раз и навсегда стала для нас Засранкой.

— Засранка идет, — говорила Стинне, украдкой поглядывая в окно, — надо сматываться.

И мы бежали в сад, пробирались сквозь дыру в изгороди, через которую Засранке было не протиснуться, и бежали прочь от дома, туда, где не было мрачного призрака нашей семьи — тетушки, которая не могла, подобно братьям, уехать из дома. Каждый день она в одиночестве бродила по улицам в поисках племянника и племянницы.

В это время мама пошла учиться на медсестру. Увидев, что багетная мастерская ее предков совершенно пришла в упадок, она снова решила стать хозяйкой своей судьбы, а отец утратил интерес к мастерской и поговаривал о том, чтобы продать ее Ибу.

— Старая лавчонка, — посмеивался он обычно, избегая слова «мастерская», — и как она только могла кормить твою семью?

Но вовсе не так уж и плоха была дедушкина мастерская. Лайла считала, что Нильс говорит о ней уничижительно лишь потому, что у него развилась мания величия, ведь он постепенно приобрел репутацию эксперта по предприятиям, которым угрожает закрытие, — в этом деле он так преуспел, что вместе с адвокатом по имени Йеспер Слотсхольм открыл собственный офис в соседнем здании. Маленький толстенький человечек — «Сливная Пробка», как назвала его однажды Стинне, после чего его никто иначе и не называл — питавший слабость к колоритным женщинам, по словам мамы, и все более и более заметную слабость к моей сестре, которой он часто привозил небольшие подарки: яркие картинки, ленточки, бумажных кукол, а позднее духи и маленькие коробочки с мылом. У него самого были только сыновья, и, как говорила мама, он сам был всего лишь большим мальчишкой, потому что раз в три месяца менял машину и так часто потешался над старым «вольво» отца, что тот в конце концов купил себе черный «мерседес».