В следственном изоляторе Аскиля несколько раз наотмашь ударили по лицу и спросили, не он ли напал на немца, охранявшего склад с лесом. О чем они? Он понятия не имеет, о чем речь, так он им и ответил — он лишь собирался помочь Русскому погрузить лес… Кража? Честное слово, он первый раз об этом слышит… Его спросили: он их за идиотов принимает? Аскиль покачал головой, нет, конечно же нет, но он тут ни при чем! — завопил он, когда один из немцев схватил его за яйца и сжал их. Больное ухо Аскиля, которое ныло уже целую неделю, переключилось на более высокий тон, и он понял, что почти оглох, когда несколько часов спустя крикнул: «Это все Русский, черт возьми!» В глазах у него потемнело, и на мгновение боль исчезла, а спасительная невесомость подхватила его тело, унося во тьму.

Спустя неделю скучающим дознавателям надоел преступник, и они отправили его по этапу в Осло. Не совсем так представлял себе этот отъезд Торстен, но тем не менее случилось то, чего он страстно желал: Аскиль отправился в Осло, а на патрицианской вилле на Калфарвейен все снова пошло своим чередом: семейные обеды, игра в карты по вечерам. Торстену казалось, что их дом окутал восхитительный покой, но однажды покой этот был нарушен тревожным стуком в дверь, заставившим его вскочить с места.

— Сообщение для господина судовладельца Свенссона! — прокричал шестнадцатилетний мальчик, прибежавший из самого порта. — «Йенс Юль» пошел ко дну к западу от мыса Лендс-Энд.

— Опять? — воскликнул Торстен, после чего схватил пиджак и помчался в контору, с горечью сознавая, что мир сошел с ума.

И пока мой прадедушка бежал через весь Берген, чтобы разузнать подробности очередного удара, нанесенного семейной империи, мой дедушка сидел в тюремной камере в Осло, уставившись в стену. Бить его перестали. Синяки пожелтели, а потом исчезли. При обычных обстоятельствах ему грозило бы несколько лет заключения, но поскольку в самом скором времени планировалось отправить большую партию заключенных в Германию, вполне можно было присоединить к ним Аскиля Эрикссона.

— Не получишь ни кроны, — заявил Торстен, когда Бьорк в один прекрасный день сообщила, что получила разрешение навестить Аскиля, но на следующий день она все равно отправилась в Осло и остановилась в пансионате, где всю ночь не сомкнула глаз. У нее было разрешение на получасовое свидание в половине третьего, но уже с девяти утра она бродила по улицам Осло, не находя себе места. В одиннадцать она зашла в магазин, купила сельди, хлеба и табака и упаковала все это в теплый плед, положив туда и письмо от Ранди, и написанную ею самой маленькую записочку. В час дня она подумала, что неплохо было бы ей купить себе новое платье. Она заглянула еще в пять-шесть магазинов и когда наконец вышла на улицу в новом платье, оказалось, что времени прошло больше, чем она предполагала. Ускорив шаг, она прошла до конца улицу Карла Йохана, но на углу с улицей Акер побежала изо всех сил, снова подгоняемая ужасным предчувствием, которое лишь усилилось, когда она поняла, что заблудилась. Ей пришлось обратиться к нескольким прохожим, и наконец — без десяти три — она оказалась перед охранником в приемной.

— Я к Аскилю Эрикссону, — выдохнула она, положив посылку на маленький прилавок. Охранник с минуту смотрел в какие-то бумаги, пока не счел возможным удостоить Бьорк взглядом.

— Подождите, — ответил он наконец и заглянул в какую-то папку, потом снова поднял голову и сказал:

— К Аскилю Эрикссону… нет, милая барышня, похоже, не выйдет, он сейчас уже едет в Германию.

— Что? — простонала Бьорк.

Охранник снова вернулся к своим бумажкам, а Бьорк застыла как вкопанная. Грохот перегоняемых с места на место поездов и вагонов на сортировочной станции накладывался на стук ее сердца. Через некоторое время охранник добродушно похлопал ее по руке, сообщив, что в Германии есть несколько превосходных мест, где людей успешно перевоспитывают, если они сбились с пути истинного.

Когда Бьорк на следующий вечер вернулась в Берген, оказалось, что на патрицианскую виллу на Калфарвейен снова наведывались с известием. «Сообщение для господина судовладельца Свенссона!» — кричал шестнадцатилетний мальчик, покрытый испариной.

Поздним вечером, когда папаша Торстен, сидя в своем кабинете, проклинал весь белый свет, Бьорк, потихоньку выскользнув из дома, отправилась к вдове Кнутссон, выпила с ней чаю в гостиной, а потом попросила у нее разрешения на минутку остаться одной в старой комнате Аскиля. «Этот матрас, — сказал Аскиль за две недели до своего ареста, — может заставить нас забыть все наши беды». Улыбка промелькнула на губах бабушки. Она достала из внутреннего кармана большие ножницы и распорола чехол матраса.

— Асгер! — кричала в трубку моя старшая сестра, разбудив меня на следующее утро. — Тебе тоже надо хоть что-то на себя взять, может, ты хотя бы позвонишь и поговоришь с ней?

— О чем ты? — выдавил я из себя, потому что не привык, чтобы сестра будила меня по два раза в неделю.

— Я тут подумала… не можешь ли ты на какое-то время приехать домой? Мы с Йеспером, конечно, оплатим тебе дорогу, а жить ты можешь в комнате для гостей. Если ты поговоришь с Бьорк, она уж точно придет в себя.

— Я подумаю, — ответил я и положил трубку.

Еще за несколько месяцев до того, как Стинне начала свое телефонное наступление, Бьорк, как я уже говорил, стала посылать мне таинственные сообщения. «Извини, но я очень хорошо не выражаюсь по-датски», — было первым, что она написала, хотя и прожила в Дании сорок лет. Вначале меня не очень-то интересовали ее письма и открытки, они по несколько дней валялись на кухонном столе, прежде чем я находил в себе силы, чтобы прочитать их, равно как и письма матери. Когда же я в конце концов взялся за них, меня поразило, насколько в голове у нее все перепуталось. Иногда она называла меня Аскилем, иногда Кнутом, Нильсом или Туром. Мне также бросилось в глаза, что она все время возвращается к истории о моем дедушке, бегущем через поле на востоке Германии.

Не успел я повесить трубку, как вдруг вспомнил тот день, когда мы чуть было не отравили дедушку мочой Сигне, и, поддавшись порыву, тут же набрал номер Стинне.

— Опять ты? — сказала она. — Звонишь, чтобы сказать, что не приедешь? Не говори этого, Асгер.

— Нет, — ответил я, — я просто хотел…

— Бьорк больна! — прокричала Стинне. — Ты не хочешь повидаться с бабушкой перед смертью? У нее очень плохо с сердцем. Ну как мне тебе все втолковать? Давай скажу по слогам: У-МИ-РА-ЕТ. Асгер, ты должен приехать домой и взять на себя свою долю ответственности. Я не хочу заниматься всем этим одна, как в прошлый раз.

— С сердцем? — прошептал я. Бабушка никогда ничего об этом не писала. Я не знал, что сказать, и на мгновение в трубке слышался только какой-то шум, но тут Стинне изменила стратегию:

— Извини, но, может, ты все-таки приедешь домой поговорить с ней? Мы вообще-то по тебе соскучились, малыш…

— Малыш? — переспросил я.

— Я скучаю по своему брату, что тут такого! — воскликнула она и снова сменила тон. — Йеспера положим на диване в гостиной, а ты можешь спать в одной постели со мной, как в детстве, — прошептала она и засмеялась. — Давай, приезжай к нам, негодник.

Я еду домой. До меня не сразу дошло, что бабушка покидает нас и что ее таинственные сообщения — это своего рода попытка вызвать меня домой, пока еще не поздно. Поговорив со Стинне, я уселся на пол в кухне, разложив вокруг себя бабушкины открытки и маленькие конверты. В мастерской за моей спиной светились мои чистые холсты. Мне давно бы следовало обратить внимание на предупреждающие сигналы: пустые холсты что-то нашептывали мне, заставляя поддаться настойчивому напору семейных историй. Вокруг меня на полу валялись обрывки нашего прошлого, какие-то разрозненные эпизоды, и было видно, что все они созданы сумеречным сознанием дряхлеющей женщины: анекдоты, где главные персонажи менялись местами, рассказы, окончание которых оказывалось не там, где ему положено было быть, а начало там, где что-то определенно должно было заканчиваться. И пока я сидел на полу, роясь в ворохе этих старых листков, во мне стали просыпаться прежние угрызения совести. С того самого лета, когда Кнут приехал с Ямайки, меня преследовало чувство, что именно я в немалой степени послужил причиной несчастий, которые в конце концов привели к распаду нашей семьи, разбросав нас по всему свету. Мысль о необходимости собрать все воедино, равно как и мысль о возвращении домой и о том, в каком состоянии я найду бабушку, совершенно лишили меня сил. В течение нескольких дней я не мог ни на что решиться, и вот наконец-то сегодня, во второй половине дня, захлопнув дверь квартиры, подхватил чемоданы и отправился на вокзал — как того хотела Стинне. Позади осталась двухкомнатная, на три четверти меблированная квартира, полсотни нетронутых холстов и неосуществленная мечта о том, чтобы в Амстердаме зарабатывать себе на жизнь живописью. Но в поезде, беззвучно несущемся вперед, только что миновавшем Оснабрюк, мне, Ублюдку, Заброшенному Ребенку и Вруну, как меня обычно называл Аскиль, начинает казаться, что я заключил с кем-то некую таинственную сделку. Вместо чистых холстов, оставленных мною в Амстердаме, новые картины начинают возникать в моей голове.