Мы вошли в склад, где хозяйка наслаждалась видом драгоценной копры, начавшей открывать ей путь из кабалы. Как мало было похоже это здание на железный, безопасный в пожарном отношении склад в Руавату. Здешний склад представлял собой большую туземную постройку с бамбуковыми стенами и крытой пальмовым листом крышей. Как и хозяйский дом, склад требовал новой крыши, которую каждые семь лет полагается перекрывать заново. В одной части склада копра лежала на подстилке из пальмовых листьев; другая половина склада была сушилкой, где необходимая температура поддерживалась непрерывно горевшим огнем. С трех сторон стояли штабели мешков с готовой копрой.

Покуда хозяйка подсчитывала количество наполненных мешков, я прошла в сушилку. Тут я вспомнила сушильные печи в Руавату с их сигнальными звонками и удивилась тому, что предстало перед моими глазами. Малаитянин рабочий непрерывно подбрасывал ореховую скорлупу в огонь, и языки пламени лизали решетки с сырой копрой, сделанные из закопченного и пропитанного маслом бамбука. Все помещение было черным от скопившейся за годы работы жирной сажи. С моей точки зрения, это был потенциальный костер, но рабочий знал, что он делает, поскольку здесь работал давно и был мастером своего дела.

Когда я вошла в сушилку, он даже не взглянул на меня, и я увидела только его резкий профиль, короткую шею и мускулистую грудь. Он был ниже среднего роста и гораздо более крепкого сложения, чем обычно встречается у малаитян.

Неприятный сосед для одиноко живущей женщины, подумала я. Покуда я размышляла и рассматривала рабочего, произошло нечто, что коренным образом изменило мою точку зрения. Малаитянин стоял спиной к входной двери и подбрасывал ореховую скорлупу в огонь. Хозяйки я не видела. Единственное, что мелькнуло перед моими глазами, — взмах хозяйкиной ноги и последовавший за ним пинок в спину рабочего, настолько мощный, что рабочий едва не упал в огонь сушилки. Затем склад огласился выражениями на пиджин-инглиш, произносимыми в несколько повышенном тоне голосом культурной англичанки. Одним прыжком рабочий повернулся, и я сразу поняла, что он хочет нанести хозяйке удар кочергой. Лицо малаитянина приняло выражение разозлившейся гориллы. Я невольно попятилась назад, в то время как хозяйка резко шагнула вперед, выхватила из рук рабочего кочергу и продолжала ругаться. Малаитянин что-то отвечал, но слов я не услышала; потом он замолчал, и его лицо приняло обычное для меланезийцев загадочное выражение. Когда мы уходили из сушилки, рабочий покорно отгребал в сторону ореховую скорлупу.

Выйдя на воздух, я пыталась рассмеяться, хотя только что была напугана насмерть.

— Ах вот как хрупкая женщина управляет плантацией! — заметила я. — Скажите, неужели всякая дочь английского священника умеет лягаться, как кенгуру?

— Говоря по правде, — отвечала хозяйка, — я это сделала впервые, и это ваше присутствие придало мне храбрости. Давно надо было так поступить… с первого дня его работы на плантации. Сколько раз я говорила, чтобы он не смел пользоваться в сушилке ореховой скорлупой. Она дает слишком сильное пламя, и когда-нибудь он спалит сушилку, этот лентяй, которому неохота нарубить дров…

— Не хотите ли вы сказать, — настаивала я, — что вы впервые ударили этого рабочего?

— Думаю, что, если бы не ваше присутствие, эта скотина ударила бы меня кочергой, — уклончиво ответила хозяйка.

— Но мне вовсе не хочется, чтобы мое присутствие вдохновляло вас на битье туземцев. Если бы я могла предположить, что ваш удар и это разъяренное лицо являются здесь обычными, то ни за что не уехала бы из Биренди… Возможно, что этот человек груб и жесток, независимо от того, белый он или цветной, но я хотела бы знать…

Мне не удалось закончить фразы, и я продолжала удивляться до следующего вечера, когда получила исчерпывающий ответ.

Вернувшись на веранду, хозяйка успокоилась и была, казалось, почти довольна собой. Видимо, мысль о том, что следовало давно ударить рабочего, приносила ей облегчение. Продолжая разговор, она потребовала, чтобы принесли чайник с кипятком, и принялась разматывать бинт на руке. Разматывая бинт, она объяснила, что под ногтем большого пальца у нее заноза, которая вызвала нагноение. Мне показалось, что бинта слишком много для обычной занозы, но когда палец обнажился, я подумала, что в любой другой стране такой палец не был бы забинтован, а лежал в ведре операционной комнаты. Даже нельзя было понять, палец ли это. По величине и цвету он напоминал очищенный банан; кожа была в трещинах, а гной вытекал повсюду, до основания второго сустава.

Когда кипяток был налит в чашку и хозяйка приготовилась погрузить в нее руку, я собралась с духом и предложила вскрыть нарыв на пальце. Единственной для меня возможностью произвести эту операцию было представить себе, будто моя хозяйка труп, а я снова в анатомическом театре препарирую мускулы, что когда-то делала при изучении анатомии.

Мы стерилизовали лезвие безопасной бритвы, взятое из ящика с рисовальными принадлежностями, хозяйка стала смотреть на далекие горы, а я провела разрез по поверхности большого пальца. Когда я выдавливала гной, то не могла заставить себя посмотреть на палец, а хозяйка, стиснув зубы, бледно-желтая, как настоящий труп, указывала рукой на черное пятно где-то в горах.

— Там был лесной пожар… — говорила она хриплым голосом. — Он начался через неделю после смерти мужа. Я впервые была здесь совсем одна. Я хорошо помню, как шумел огонь… Была ночь… Туземцы…

Больше я ничего не услышала, так как потеряла сознание, а когда очнулась, то увидела Маргарет (клянусь, это чистейшая правда) лежащей во весь рост на полу, белой как полотно, а хозяйка приводила ее в чувство.

На следующий день произошел случай, порядочно потрепавший нервы обитателям дома. Исчез средний сын нашей хозяйки — пятилетний Поль…

Как правило, после второго завтрака домашний слуга укладывал ребят в постель, а после полуденного перерыва мать приходила и помогала детям одеваться. Так было и на этот раз, но Поля в кровати не оказалось.

Мы были разбужены криками хозяйки, бегавшей вокруг дома и тщетно звавшей Поля. В это время бой и наш слуга Пятница пришли после перерыва домой. Бой заявил, что он уложил мальчика в постель, после чего сам отправился на кухню.

— Я уверена, что он убежал на реку… — сказала наша хозяйка и немедленно послала обоих слуг к реке.

Река с населявшими ее аллигаторами и разливом в часы прибоя постоянно держала в страхе мать троих сорванцов, и слуге было настрого приказано следить, чтобы дети никуда от дома не уходили. Вместе с тем исчезновение мальчишек было постоянным явлением, поскольку бой умел считать до двух и, видя перед собой двух детей, полагал, что несет свою службу исправно. Обычно исчезнувший ребенок сразу откликался на зов.

На этот раз Поль не отзывался…

Маргарет и я, как истые американки, были уверены, что рабочий в отместку за полученный пинок бесшумно проник в дом и похитил ребенка. А если похититель является дикарем, усвоившим навыки нашей цивилизации, то тело ребенка уже брошено на съедение аллигаторам.

Слуги вернулись и сообщили, что следов ребенка на берегу реки не обнаружено. Вооружившись ножами-мачете, хозяйка и слуги отправились к джунглям, чтобы прорубить тропу и начать новые поиски. Маргарет и я отправились на плантацию, где учинили допрос рабочему из сушилки. Он заявил, что ничего не знает, но выражение его лица было непонятным. Невиновность сочеталась с полной виноватостью.

Около четырех часов дня все мы вернулись домой и (британцы везде и всегда остаются верными себе!) уселись пить чай. Мы сидели за столом, механически жуя твердые, как железо, бисквиты.

— Мама!.. Если я слезу, мне дадут бисквит? — послышался голос из-под крыши.

Оказалось, что утром бой и трое малышей обучали нашего Пятницу игре в прятки. Улегшись после завтрака в постель, Поль обратил внимание на стропила крыши — новое и великолепное место для прятанья. Мы не смогли установить, пригласил ли он боя и Пятницу для продолжения игры или сам влез наверх для практики, но так или иначе, он очутился под крышей. Жара и привычка спать в определенное время сделали свое дело, и мальчишка заснул. И только запах чая смог разбудить этого подлинного англичанина.