Трудно понять, как в этой темноте вырастают новые деревья, но все же тут и там виднелись прямые, как стрела, молодые деревца; их оголенные стволы тянулись вверх, к слабо мерцающему свету, протягивая ввысь редкие прозрачно-зеленые листья. Это были единственные красочные пятна во всей огромной пещере.
Гниющая на земле листва была темно-коричневой, почти черной. Холодно-серые стволы деревьев были покрыты коричневыми пятнами лишайников. Весь лес был пронизан своеобразным зеленоватым сумраком, таким характерным Для всякого густого леса.
Если бы не наш плантатор, мы прозевали бы первый встреченный нами на острове цветок. Высоко на дереве виднелась бледная, желто-зеленая, похожая на небольшую бабочку гроздь. Это была орхидея.
Только спрятавшись от солнечных лучей, могло вырасти и расцвести это нежное растение.
Все кругом, кроме звуков, напоминало пещеру. Отовсюду слышался писк, визг, свист, скрежет пилы, удары и карканье.; Кто-то невидимый кричал, как ребенок. Не видно было столь привычных на плантациях какаду, но их хриплые выкрики доносились сверху. Нет ничего удивительного в том, что жители зарослей, или, как мы их зовем, «бушмены»[18], живущие в полумраке, среди криков и воплей, стали анимистами.
Непрерывный звон, раздававшийся в ушах, объяснялся не птицами. Воздух был наполнен любящими полумрак анофелесами. Сопровождавшие нас полчища мух оставили нас по ту сторону зеленой стены, а сейчас наши лошади, да и мы сами были покрыты насосавшимися кровью анофелесами. Моя измученная лошадь с опущенной книзу головой с трудом перебиралась через высокие корни. Другие лошади, все в мыльной пене, были в таком же жалком виде. Я слезла с седла и решила пойти пешком.
Ноги вязли в гниющем фунте, и я выбилась из сил, пройдя всего несколько метров. Снова усевшись на лошадь, я ощутила странное сочетание жары и холода.
Внезапно начался шторм. Мы услышали его рев, донесшийся сверху, через вершины деревьев. Начавшись в отдалении, рев становился сильнее, и вдруг все потемнело, словно наступила ночь, безлунная и непроглядная. Как по мановению волшебной палочки, прекратился птичий гам. Один порыв ветра за другим проносился по зеленому своду, потом налетел ураган. Шум урагана несравним ни с чем; это сочетание стона, рева и завывания неописуемой силы. Удар молнии с треском разорвал в клочья крышу листвы и на секунду осветил свисающие лианы, раскачиваемые чьей-то могучей рукой. Мириады листьев посыпались сверху, а за ними полетели ветки.
Перепуганный жеребенок метнулся в темноту, а мой конь перестал слушать повод, остановился и задрожал мелкой дрожью. Я все боялась, что он бросится в сторону. Нам пришлось слезть с лошадей и искать места для коновязи. Для этой цели наш Пятница был бесполезен; он ни за что не соглашался приблизиться к лошадям.
Потом начался дождь. Послышался глухой шум, и сплошные потоки полились с верхних ветвей и свисавших лиан. Когда порывы ветра заставляли зеленую крышу раскрываться, ведра воды опрокидывались на наши головы. Стволы деревьев, по которым хлынули струи воды, стали похожи на вставшие дыбом потоки и светились белой зыбью. Наша тропа, вернее, все, что от нее осталось, превратилась в сплошной поток воды. Холодный ветер дул и дул, заставляя мурашки пробегать по коже.
А мне, как ни странно, было жарко… Вернее, одновременно я ощущала холод и жару. А глаза надулись, как резиновые, и когда я ими вращала, то ясно чувствовала, как они касаются моих мозгов. Все мускулы и суставы болели, а кожа была одновременно влажной и сухой. А главное, я чувствовала себя очень жалкой.
Это была она — малярия…
* * *
У плантатора начался приступ малярии, у Пятницы начался приступ малярии, у моей лошади тоже была малярия. Только лечившиеся хинином жеребенок и Маргарет избежали заболевания.
Мы стали жалкой карикатурой на экспедицию, когда, не достигнув цели, были вынуждены вернуться на побережье. Я не сомневалась, что умру от церебральной малярии (от которой погиб Нэнкервис) и не сумею увековечить в живописи меланезийцев. Я чуть не ревела, думая о Маргарет, которая вынуждена будет скоро, может быть даже послезавтра, похоронить меня на этом заброшенном острове. А затем одинокой Маргарет придется совершить длиннейший обратный путь только для того, чтобы быть встреченной единственной фразой: «Вот видите, мы вам говорили…»
Обратный путь на плантацию казался мне бесконечным, и я думала о прожитой греховной жизни, но больше всего меня занимала мысль о головной боли.
Моя малярия оказалась наиболее приятной — перемежающейся. Приступ повторялся через сорок восемь часов на протяжении недели, после чего прекращался до следующей простуды. Мы даже решили, что приступ начинается одновременно с дождем. Во время сезона дождей последние начинаются регулярно в одно и то же время суток, но каждый раз на несколько минут позднее. Мой приступ начинался в тот момент, когда солнце скрывалось за дождевыми облаками. На протяжении вечера и ночи, покуда лил дождь, моя температура достигала точки плавления металла, но с появлением солнца я обливалась потом и приступ прекращался до следующего дождя.
Я не разделяю взглядов плантаторов, считающих приступ малярии относительной помехой в работе на плантации. Не сомневаюсь, что люди могут даже в моменты головокружения и резкого недомогания управлять плантацией, но заниматься в таком состоянии живописью — никак нельзя. Поэтому я улеглась в постель, а туземные модели исчезли, твердо считая, что я умираю.
Через некоторое время я стала более оптимистически смотреть на вещи. В перерыве между двумя приступами я становилась обычным европейцем, которому в тропиках не без труда даются физические и умственные усилия. Как только приступ кончался, у меня наступал период, когда я работала с подъемом и энергией, и порой мне удавалось сделать гораздо больше, чем в обычном состоянии.
Маргарет с ее жалкими нарывами и болячками просто мне завидовала. Как бы там ни было, но после заболевания малярией я стала чувствовать себя испытанным старожилом, а Маргарет оставалась несчастным новичком.
Прошло немного времени, и мы восстановили репутацию нашей экспедиции, проникнув в глубь островов.
Глава пятнадцатая
Подплывая к Танакомбо, мы с первого взгляда заметили разницу между этой плантацией и всеми остальными[19]. Прежде всего, дом был расположен не на плоском берегу океана, а светился огнями где-то высоко, над вершинами пальм. Позади дома вместо привычного узора пальм виднелся темный сплошной фон джунглей. По-видимому, дом был построен на вырубке.
На фоне неба нечеткий силуэт дома отличался изящной линией от конька до нижнего ската веранды, чего никогда не увидишь, если дом покрыт волнистым железом. Как все туземные постройки, дом в Танакомбо был покрыт слоем пальмовых листьев. Приблизившись, мы увидели мягкую бахрому пальмовой крыши, узорно вырисовывающейся на оранжевом фоне освещенной лампами веранды. Своды поддерживались грубо отесанными столбами, с которых была снята только кора. Пол веранды был из тонких, пружинящих под ногой жердей молодого бетелевого орешника.
Голос хозяйки дал нам лучшее представление о том, с кем придется иметь дело. Еще на берегу, переправляясь в темноте через шумную линию прибоя, мы услышали голос культурной англичанки, воскликнувшей с необычной для англичан сердечностью:
— О, как я рада, что вы приехали…
И тут же мы услышали взволнованное сожаление, что сегодня она не сможет обеспечить нам удобную постель.
При свете фонарей мы не смогли рассмотреть ничего, кроме худощавых голых ног хозяйки, обутых в стоптанные туфли. Очутившись на ярко освещенной веранде, мы увидели перед собой стройную женщину, скорее похожую на девушку, с тонким бледным лицом, окаймленным вьющимися светлыми волосами. Если бы волосы были причесаны несколько пышнее, лицо было бы менее угловатым и более красивым.
