— Ну ничего, — сказал он, обращаясь ко мне, — мы им еще отплатим за этот унизительный ужин.

— Разделяю вашу неприязнь к грекам, — ответил я, — но согласитесь, что никто не звал нас сюда, а незваный гость хуже гунна.

Признаться, особой неприязни к грекам я не испытывал. Просто завидовал их богатству, образованности, культуре, которые позволяли им держаться высокомерно по отношению к другим народам и считать нас неисправимыми варварами. Да и то сказать, достаточно было одного взгляда на Евстафия, грубого, неотесанного, грязного и наглого, чтобы невзлюбить нас и считать дикими животными. А ведь таких, как Евстафий, среди нашего рыцарства было немало.

В тот же день в наш лагерь поступили продукты, да в таком количестве и по таким низким ценам, что вмиг все волнения утихли. Мы, как пришибленные псы, затаили обиду, но готовы были служить новому хозяину верой и правдой, ибо проучив и наказав нас, он же и щедро наградил. Еще бы! Ведь если бы мы не принесли омаж Алексею, он грозился бросить против нас все свое войско и всех наемников-печенегов. И трех часов не продлилась бы такая битва. Одних печенегов было бы достаточно, чтобы перебить нас. А теперь, после принятия вассальной присяги, нам было даровано право в будущем по своему усмотрению распоряжаться землями, отвоеванными у сельджуков. Алексей обещал и впредь по самым низким ценам снабжать нас продовольствием и всем самым необходимым, а перед переправой через Босфор обязался укрепить наше войско хорошими доспехами и оружием.

Тяжко вспоминать тот пир во Влахернском дворце устроенный после того, как мы принесли омаж Алексею. Меня радовало и забавляло лишь одно — что отныне я свободен от присяги Генриху. В остальном же, на сердце лежал камень. Все могло быть по-другому, принеси Годфруа присягу сразу, а не после того, как нас затравили и вынудили сделаться вассалами византийца. Насытившись и перепившись вина, мои соратники стали валиться с ног, бранясь и сквернословя самым безбожным образом. Мне было стыдно за них и за себя, потому что я тоже здорово опьянел и объелся. Нас окружали заботой и вниманием, но мы отлично чувствовали в любезности греков оскорбительное презрение. Бодуэн все же подрался с двумя придворными вельможами, его долго успокаивали, а потом всех нас, пьяных в стельку, обиженных и облевавшихся, вежливо и бережно отвезли обратно в наш скудный, продуваемый со всех сторон ветрами марта лагерь.

Вскоре после праздника Благовещения Пресвятой Богородицы к стенам Константинополя пришло новое воинство крестоносцев, по численности значительно превосходящее наше. Впереди всех на игреневой кобыле ехал сухощавый исполин, при виде которого сердце мое дрогнуло, а рука судорожно схватилась за рукоять Каноруса. Это был норманн Боэмунд, князь Тарентский. На шлеме его красовался гребень в виде извивающегося дракона с разинутой пастью, отчего суровый вид норманна делался еще более грозным. Все во мне вскипело, я до сих пор не забыл своего поражения от Боэмунда на турнире в Палермо.

Должно быть, те же чувства испытывал ко мне племянник Боэмунда, Танкред, которого, на том же турнире я вышиб из седла своим копьем. Маннфред Отвиль и Тутольф Стралинг тоже были тут. Норманны сдержанно приветствовали нас, всем своим видом показывая, что явилась главная крестоносная рать. В общем-то, пожалуй, так оно и было — норманнам суждено было составить костяк похода в Малую Азию, самому многочисленному войску графа Сен-Жилля Тулузского — плоть, а нам, рыцарям Годфруа Буйонского, — ударный кулак. Норманны пришли к Константинополю по пути Роберта Фландрского — переплыли через Адриатику в Дураццо, а оттуда — напрямик в Константинополь через Фессалоники. Большой отряд половцев двигался параллельно крестоносцам-норманнам, но затеять с ними стычку не решался, хотя Боэмунд рад был проверить свои силы и сразиться с кровожадными степными вояками. Природа расцветала, стояли солнечные дни, все теплее и теплее. Боэмунд и его рыцари пришли в столицу Византии в замечательном настроении.

Переговорив с князем Тарентским, герцог Лотарингский принял решение уступить норманнам место нашего лагеря, мы быстро собрались и на барках и лодках, предоставленных василевсом в больших количествах, переправились через Босфор в Циботус, который живущие там крестоносцы Пьера Эрмита и Готье Санзавуара на французский лад называли Сивитотом. Передвижение вызвало во всех волнующие чувства. Далее поход начинался по-настоящему, впереди были битвы с магометанами, на сердце ложилась тревога, смешанная с радостным ожиданием побед и подвигов. Только Аттила сильно расстраивался, ибо прекращались его свидания с Трантафиллией, но я успокоил его, сказав, что впереди нас ждут города и селения с точно таким же смешанным женско-мужским населением, как и везде по всему миру, а таких мест, где живут только мужчины, нет нигде, на что мой оруженосец тотчас же возразил, утверждая, будто где-то далеко, за страной серов, живут ужасные народы Гог и Магог, так вот у них детей рожают мужчины. Они делают это через пупок, а семя туда им заносит сильный ветер, дующий из земли антиподов. Если же рождается девочка, то ее тотчас раздирают на куски и съедают.

— Вот туда бы не хотелось никак дойти, сударь, — сказал Аттила. — Надеюсь, там нет никаких святынь, которые нужно было бы освобождать от поганых?

— Не беспокойся, Аттила, — утешил я его. — Туда мы не пойдем. Дай Бог нам Иерусалим взять.

На Страстной неделе к стенам Константинова града пришла огромная рать Раймунда Тулузского. Казалось, вся Франция, весь народ, подданный короля Филиппа, нищий и бесславный доселе, пришел под знаменами графа Сен-Жилля и папского легата Адемара искать себе богатства и славы в азиатских краях. Их приход явился как нельзя вовремя, поскольку между василевсом и Тарентским князем стали возникать разногласия, которые неизбежно закончились бы кровавой ссорой. Боэмунд не мог забыть, как приходил сюда с войной вместе со своим отцом, Робертом Гвискаром; не мог забыть этого отнюдь не дружеского визита и Алексей Комнин. Кто знает, может быть, именно в рыцаре Боэмунде, чей свирепый вид мог устрашить и повергнуть в дрожь кого угодно, виделся Алексею будущий исполнитель древнего предсказания, что франк придет в Константинополь и рано или поздно лишит василевсов власти и жизни. При первой же встрече Боэмунда с Алексеем выявилось их подозрительное отношение друг к другу, когда норманн отказался от предложенного ему угощения, слишком явно давая понять, что боится быть отравленным. Потом он, правда, согласился принести омаж Алексею, и в отличие от Годфруа, не долго раздумывал, но при этом вел себя так, словно ему ровным счетом плевать, кому давать вассальную присягу, хоть самому чорту, если это понадобится для пользы дела. И Алексей прекрасно это понимал, видел, что Боэмунду ничего не стоит в любой момент нарушить присягу, ибо это человек необычайно своевольный и независимый.

Отмывшись от грязи в горячих константинопольских банях и как следует подкормившись, Боэмундовы крестоносцы тоже начали переправляться через Босфор и располагаться среди укреплений Циботуса. Отряды Раймунда Тулузского все прибывали и прибывали, и грекам волей-неволей приходилось мириться с нашествием освободителей Гроба Господня. Надо полагать, тут уж они не раз добрым словом помянули нашу зимовку под стенами их города. Нищие, грубые и грязные французы не церемонились в своем общении с местными жителями, беззастенчиво воруя все, что под руку попадется на богатых византийских рынках, забираясь в кладовки и нагло издеваясь над обычаями и традициями константинопольцев. Представляю, что было бы, явись сюда Раймунд со своим войском не по весне, а как мы, зимою, когда грекам пришлось бы терпеть их несколько месяцев. К тому же, Раймунд, подобно Годфруа и его братьям, долго отказывался принести омаж василевсу. Этим весьма восторгался племянник Боэмунда Танкред, который решительно воспротивился давать присягу и раньше всех норманнов переправился к нам в Циботус через Босфор, нарядившись в монашеское одеяние.