Что говорить, я и впрямь был в том возрасте, когда не только при виде красивой девушки, а при одной лишь мысли о ней захватывает дыхание и дух заводится так, что кажется — вот сейчас и умрешь. Рыба, глупая болтовня Аттилы, Рейн, страшный суд — все мигом исчезло куда-то прочь. Лишь юное девичье тело, весело плывущее через реку, существовало для меня в ту минуту. Щеки мои пылали, а в груди крутилось Бог знает что, какой-то вихрь.

Достигнув чуть ли не середины Рейна, девушка раскинула руки, легла на спину и какое-то время показывала ослепительно голубому небу свои лицо, живот и груди, которые, как угадывалось мне, были необыкновенно хороши. В глазах у меня помутилось и захотелось броситься в воду и поплыть туда, к ней. Но она уже окунулась и стала возвращаться к берегу.

— Вот теперь-то самое время, сударь, подбежать во-он к тем кусточкам, спрятаться в них да подглядеть, как она будет выбираться на берег.

— Что ты говоришь такое, грубый индюк! — возмущенно ответил я Аттиле, который сам, как видно, не прочь был побежать прятаться в кустах. — Ты хочешь, чтобы я, благородный рыцарь, слуга самого императора Священной Римской Империи, прятался в кустах и подглядывал за девицами?!

— А хоть бы вы были самим императором, что в этом зазорного! — хлопая глазами, невозмутимо отвечал негодник. — Смею вас уверить, наш Генрих не приминул бы воспользоваться таким случаем, если и не такое за ним водится.

— Опять ты за свое, мерзавец! Вот уж дождешься, что я отправлю тебя, да не в Вадьоношхаз, а к отцу, чтоб он как следует наказал, тебя. А себе возьму в оруженосцы кого-нибудь из местных.

— Дело ваше, — вздохнул Аттила, — но разве ж кто-нибудь из местной швали сможет так обихаживать вас, сударь? Ведь нет. И вы сами прекрасно знаете это.

— Знаю, — сказал я. — Но вот нарочно, назло тебе поступлю так, как сказал. Пусть они не будут так заботиться обо мне, как ты, но зато мне не придется ежечасно, ежеминутно выслушивать от них всякие гнусные сплетни об особе императора, которому я служу верой и правдой. И ежели ты, горшок с горохом, не уважаешь господина, которому я предан, значит, не уважаешь и меня.

— Вовсе не значит… — начал было Аттила, но увидев мой раскаляющийся взор, решил прекратить возражения. — Ну да Господь с вами, сударь. Не сердитесь на меня. Я постараюсь не беспокоить больше сахарную особу вашего Генриха. Смотрите, она уже выбирается на берег. Эх, сударь, опоздали!

Последние слова, разумеемся, относились не к особе императора, а к девице, которая, увы, и впрямь уже выбралась на берег и исчезла в прибрежном кустарнике.

— Запомни, — вновь заговорил я после некоторого молчания и замешательства, — что бы ни болтали о Генрихе, каких бы наигнуснейших сплетен не довелось тебе услышать, Генрих — император. Он самый главный государь во всей вселенной, он доверенное лицо Господа Бога на земле.

— Выше папы?

— Не выше. Почти наравне. А в каком-то смысле и выше.

— А Алексей? Он ведь тоже называется императором.

— Алексей — схизматик. Да, он тоже император и тоже заслуживает почитания, но он гораздо ниже Генриха, точно так же, как константинопольские иерархи ниже римских. Потому что схизматики.

— Хорошо, я постараюсь, — снова глубоко вздохнув, сказал Аттила. Разговор о светской и церковной власти на земле утомил его, и он снова принялся сравнивать достоинства придунайских земель с недостатками прирейнских, в конце подытожив:

— Эх, сударь, поскорее бы вам завоевать какой-нибудь город да разбогатеть, чтобы мы могли со спокойной совестью вернуться в родные края и зажить счастливо и мирно.

Славу Богу, он умолк, глядя на воду и грустя о родном Вадьоношхазе, а я мог позволить себе предаться самым разнообразным мечтаниям, коими душа моя в то время полна была через край. Ах уж эти юношеские мечтания, святые и наивные, внешне глупые, но если разобраться — необыкновенно мудрые. Сколько лет прошло с того утра на Рейне, а разве, если положить руку на сердце, избавился я от тех моих юношеских грез? Сколько пережито, выстрадано, прочувствовано и переосмыслено, как многое погибло, рухнуло, отсохло, улетело, а где-то глубоко-глубоко внутри я все тот же и какая-то сверхгреза, какая-то верховная мечта все еще руководит мною, и дай Боже, чтобы она не оставила меня до того часа, когда в последнем содрогании я испущу дух свой.

Вот и тогда я стоял, смотрел на воду Рейна и не думал о том, почему же не ловится рыба, а весь был охвачен этой высшей грезой, не имеющей ни названия, ни очертаний, ни цвета, ни запаха. Она неподвластна мысленному оформлению, она безыдейна и свободна, как само небо. Сейчас нередко она посещает меня и радует своим присутствием. Тогда же она была постоянно со мной и стоило мне прикоснуться взглядом, мыслью, слухом, обонянием к чему-нибудь прекрасному, чем полон сей мир, как она тотчас охватывала меня, завораживала, увлекала все мое существо в свою радостную и священную область.

— С добрым утром, рыболовы! Много ли наловили рыбы? — раздался вдруг за моею спиной звонкий и веселый голос.

Я оглянулся и увидел девушку в простом сельском наряде — никаких украшений, никаких узоров на верхнем платье, сшитом из грубой ткани и препоясанном веревочкой. Но в то же время вся она была как лучшее украшение, лучшая драгоценность, коей достойны были лишь это лучезарное небо и это царственное светило, восходящее на свой лазурный трон. Темно-каштановые, почти черные волосы ее мокрыми прядями рассыпались по плечам, окаймляя свежее, румяное лицо, на котором светились, контрастируя с темным цветом шевелюры, ярко-голубые, как небо, глаза. В этих глазах, в этой улыбке пунцовых губ, за которыми обнажались два стройных ряда белоснежных зубов, было столько живости, столько восторга перед очарованием юности, что душа моя переполнилась восхищением и я не мог вымолвить ни слова в ответ.

— Можно мне посмотреть, сколько вы поймали? — спросила девушка, подходя к садку. — Ух ты, как много! Целых — раз, два, три, четыре, пять — пять рыбин!

— Много! Для нее это много! — рассмеялся Аттила, переходя с родного венгерского на свой ломаный немецкий, а я мысленно пожелал ему удалиться куда-нибудь на другой конец мирозданья. — Это, милая девица, не много, а если точнее сказать, по-нашему, тьфу, а не улов!

— Вы, видно, не местные, коль говорите с таким выговором, — заметила девушка.

— Угадали, — продолжал беседовать с нею мой несносный оруженосец. — Я лично, происхожу из племени мадьяр, что живут далеко на Дунае. Но вот господин мой, коему я имею честь быть оруженосцем, является потомственным германским рыцарем графом фон Зегенгеймом и слугою его императорского величества Генриха Четвертого.

— Ах, простите, благородный рыцарь, — сказала девушка, кланяясь мне, — я никак не могла догадаться по вашему платью, что вы рыцарь и приняла; вас за простолюдина.

— Оно и не мудрено, и господин Зегенгейм не рассердится на вас, — не давая мне вставить ни слова, продолжал разглагольствовать Аттила, а в душе у меня уже все клокотало от ярости на него.

— Дело в том, что его настоящий наряд, по которому можно судить о нем как о рыцаре, сейчас сохнет выстиранный самым тщательным образом, поскольку сегодня господин Зегенгейм должен будет присутствовать на бракосочетании нашего императора с новою императрицей Адельгейдой.

— Ах, как я вам завидую, благородный рыцарь! — простодушно воскликнула девушка. — Вы будете присутствовать при их бракосочетании и наверное даже на пиру. Я сама направляюсь в Кельн, чтобы хотя бы одним глазком посмотреть на эту свадьбу, но боюсь, что мне никак не удастся даже немного рассмотреть невесту нашего императора. Говорят, она на диво хороша собой.

— О да, милая девушка… — начал было Аттила, но тут уж я не выдержал и топнул на него ногой:

— Замолчишь ли ты наконец, чортова подкова! Дашь ли ты и мне, наконец, сказать хотя бы одно слово? Мне, твоему господину!

— Простите, сударь, я действительно заболтался. Прошу вас, говорите.