Накануне моего отъезда я услышал от нее страшную историю о том, как Великий князь коварно ослепил одного из своих соперников, Теребовльского князи Василько, причем сделал это сразу после того, как все князья-русичи съехались в городе Любече к северу от Киева и торжественно поклялись хранить мир между собой.

— Плохое имя Святополк, — говорила Анна, мать Евпраксии, — был уже один князь Святополк, коего прозвали Окаянным, и этого так же назовут потомки. Немало крови еще прольется из-за его коварства и подлости. Вот и верою он, вроде бы, православный, а отчего-то так жидов любит, что развелось их в Киеве больше, чем в Иерусалиме при Соломоне. Не хочет ли он в их жидовскую веру обратиться? С него станется. Пасынка моего, Владимира, жалко. Напрасно он с ним дружбу водит, погубит его Святополк.

Владимир, сводный брат Евпраксии, носящий прозвище Мономах, был удивительный человек. Он приезжал несколько раз в дом своей мачехи, и я имел возможность хорошенько пообщаться с ним. Он внимательно выслушал мой рассказ о крестовом походе и сказал:

— Беда, что у нас на Руси усобица проклятая. Погибнет ею Русь, отцами и дедами нашими на вершину могущества поставленная. Не будь усобицы, я бы с тобою пошел, витязь, а коли сам бы не пошел, рать бы свою дал. Что делать, сам видишь, какое у нас безобразие творится. Брат на брата пошел. Но так и быть, дам я тебе все же двух молодцов, пусть идут вместе с тобою до Иерусалима, пусть служат тебе верой и правдой и освободят Святый град. Они хоть и дети богатых вельмож киевских, Воротислава и Гордяти, а парни отличные и в бою — опора надежная. А о Добродеюшке своей не беспокойся, мы ее тут в обиду не дадим. Воюй себе с Богом, храни тебя Господь.

Он единственный предпочитал называть Евпраксию русским аналогом этого греческого имени — Добродеей. Сам Владимир был прозван Единоборцем, или Мономахом, в честь деда своего, греческого василевса Константина Мономаха, но не только борцовскими и воинскими качествами отличался он, но и был весьма умен, образован и талантлив к сочинению стихов, славящих Бога и сотворенную Богом землю. Нигде не доводилось мне встречать столько обученных грамоте и любящих читать книги людей, как в Киеве. Дед Евпраксии и Владимира, Ярослав Мудрый, основал в городе одну из лучших в мире библиотек и открыл множество школ, в которых детей обучали чтению, письму, арифметике, Закону Божию и многим другим полезным наукам. Мне жаль было расставаться с Владимиром, которого я успел полюбить; сердце разрывалось от тоски, когда я прощался с Евпраксией; мне хотелось навсегда остаться жить с нею вместе в Киеве… Но долг и присяга влекли меня в полуденные пределы, туда, где ждали меня мои крестоносцы и мой верный старый Аттила. Я давал себе клятву, что как только будет освобожден Гроб Господень, тотчас же вернусь в столицу державы Русской и стану жить здесь с моей Евпраксией да время от времени наведываться с нею в Зегенгейм. Но она сильно огорчила меня, сказав на прощанье горькое слово:

— Сокол мой ясный, лети, куда зовет тебя судьбина, но только чует мое зрячее сердце, что не увидимся мы с тобой более, а ежели и увидимся, то не так, как обычно виделись.

— Что же ты говоришь такое, свет мой светлый, Добродея Всеволодовна, — отвечал я ей, стараясь от волненья не запутаться в милых русских словах. — Отбрось от себя дурные мысли и думай только о том маленьком человеке, которого ты носишь в себе. Если не успею к его рождению, успею к крестинам. Утри слезы, моя радость, и посмотри мне вслед ясными очами.

Так мы прощались с моей Евпраксией, и в канун Вознесения Господня в сопровождении двух русичей, Олега-Михаила и Ярослава-Василия, я покинул славный и великий град Киев.

Напрасно пытался я отвлечься мыслями и предаться мечтам об освобождении заветного града Иерусалима. Чем дальше мы уходили от Киева, тем тягостнее становилось на душе и тянуло назад, туда, где осталась моя Евпраксия. О, зачем она высказала мне видения своего зрячего сердца. Насколько легче было бы мне, если бы она уверяла меня в своих надеждах на близкое свидание. Ничто не забавляло меня — ни картины цветущей майской природы, сменяющие одна другую, ни резвый бег Шарканя, который в отличие от меня веселился от всей души, будто ему могло нравиться предприятие, ожидающее нас в Палестине, ни добротность моих доспехов, которые все же были лучше, чем у любого, самого пышного русского рыцаря, включая и моих спутников, происходящих из наибогатейших киевских семей.

Я быстро сдружился с обоими молодцами. Им было лет по двадцать пять, то бишь, ненамного моложе меня. Оба крепкие, широкоплечие, под стать своим недюжинным коням. Олег Воротиславич, в крещении именуемый Михаилом, обладал столь же высоким ростом, как Бодуэн Буйонский, озорные глаза его без устали оглядывались по сторонам, всюду все примечая — там белку, там лисицу, там невероятных размеров дуб, стоящий на противоположном берегу Борисфена, или Днепра, как называли эту широкую реку русичи. При нем был короткий лук, которым он умело пользовался и стрелял без промаха, как только видел поблизости хорошую добычу. Покуда мы доехали до своей первой стоянки, Олег подстрелил двух зайцев, правда, тощих, и куропатку, так что нам было чем поужинать, разложив костер на живописной поляне неподалеку от места впадения в Борисфен реки Рось, возможно, давшей наименование всему народу Русскому.

Бегу наших коней — одновременно размеренному и резвому — очень соответствовал нрав второго моего спутника Ярослава Гордятича, в крещении Василия. Он был дюжим молодцем среднего роста, широкоплечим и красивым, умеренность и живость сочетались в нем в таких приятных пропорциях, что рядом с ним невольно появлялось чувство надежности. Он все умел и был необычайно сноровист. Казалось — брось его нагого на необитаемый остров, и через неделю-другую остров превратится в цветущий сад, посреди которого будет красоваться вполне обустроенное жилье.

К третьему дню путешествия мы уже ехали по широкой степи, время от времени нам попадались становья кочевников. Половцы вели себя по отношению к нам довольно дружелюбно, хотя мои спутники уверяли меня, что раз на раз не приходится, и бывает, что встречи с кочевниками несут в себе опасность. При том, что большинство половцев дружат с русичами и даже многие состоят в войске у Владимира Мономаха, три года назад половецкий хан Боняк самым разбойничьим образом напал на Киев, взял большую добычу и ушел в свои степи. Кроме награбленного добра хан увел в неволю двадцать киевлян и тридцать работников Печерского монастыря, а также монаха Евстратия, который был некогда одним из самых богатых людей в Киеве, но получил знамение и, роздав все свое имущество бедным, отправился в монастырь, где прославился многотерпением и изнурительными постами, за что заслужил прозвище Постника. Все пленники, включая Евстратия Постника были проданы в Херсонес Таврический, или как говорили мои спутники, в Корсунь, одному весьма богатому иудею по имени Схария. Я тотчас спросил Ярослава, который рассказывал эту историю, просто Схария или Абба-Схария-бен-Абраам-Ярхи. Не знаю, почему, но мне вдруг представился тот самый Схария, который привез в свое время Генриху чудовищную коллекцию мертвых голов и мерзостный пояс Астарты.

— Сионским мужам, — отвечал Ярослав, — свойственны длинные имена. Может быть, его звали так, как говоришь ты, я не помню. Помню только, что Схария. Премного богатый жидовин и весьма крепкий в ненависти ко христианам православным. Много денег заплатил он за пленников, а за праведного Евстратия Постника собака Боняк запросил столько, сколько стоили десять рабов. И Схария не моргнув глазом заплатил. Видать, крепко ему хотелось надругаться над благоверным монахом.

Высотам духа, на которые поднялся, если верить рассказу Ярослава, монах Евстратий, можно было позавидовать. Богатый иудей, который недавно только поселился в Корсуни, успел уже завладеть большими землями и угодьями, благодаря своему богатству и покровительству нового корсунского епарха из ново-крещенных евреев, по недосмотру константинопольского василевса поставленного править городом. Как только рабы-киевляне были привезены в Корсунь, Схария начал над ними издеваться, заставляя плевать в деревянное изображение Иисуса Христа, распятого на кресте. Он грозил перестать кормить невольников, если они не отрекутся от Спасителя, и тогда Евстратий сказал своим соотечественникам: «Отречемся от воды и пищи, но не будем терпеть поругания богопротивного владельца нашего! И тогда Господь примет нас в своих небесных селениях». И все послушались Евстратия и прекратили принимать еду и питье. Что ни делал Схария, никак не мог заставить их отказаться от добровольного истощения. По прошествии времени невольники-русичи стали умирать и постепенно все умерли, кроме одного Евстратия, который привык изнурять себя постом и даже по прошествии четырнадцати дней, когда скончался последний из его товарищей по несчастью, оставался жив и даже имел еще остатки сил. Тогда Схария, видя, что из-за непреклонного монаха он лишился всех своих денег, заплаченных за рабов, очень разъярился и велел распять Евстратия наподобие Спасителя нашего.