Мы все были удручены. Я, человек, которого император приговорил к смерти, не смел показаться ему на глаза живым и тем самым подвести Вермандуа и Годфруа. Евпраксию ожидало свидание со своим мучителем и оскорбителем, о коем она уже и думать забыла; да и проклятый пояс Астарты нужно было надевать. Матильда должна была готовиться к сложным переговорам со своим старым врагом, отлично помнящим, у ворот чьего замка он униженно просил аудиенции у Григория. И если мы с моей возлюбленной могли решиться на бегство, то герцогине Тосканской волей-неволей следовало дожидаться изверга, дабы знать, готовиться весною к войне или только к весне, без войны.

С утроенной силой Матильда принялась меня уговаривать решиться на разговор с Евпраксией и бежать с нею в Каноссу, где временно спрятаться до того, как станет ясно, что делать дальше. Поддавшись ее уговорам, я выбрал момент, когда можно было переговорить с императрицей с глазу на глаз. Она сидела у камина, вышивая на платке какой-то дивный храм.

— Евпраксия, ты видишь и знаешь, что я люблю тебя и что нет другой женщины, которую бы я так страстно любил, — заговорил я, сам не веря тому, что произношу эти слова и обращаюсь к императрице на «ты». Она посмотрела на меня таким светлым и нежным взглядом, что я осмелел еще больше и принялся говорить много и пылко, уговаривая ее бежать со мною в Каноссу, оставив какие-либо надежды на благополучие при императоре. С трудом вспоминаю теперь те свои слова, но помню, что говорил долго, а прервался на полуслове, и некоторое время мы сидели в тишине, покуда она не взяла меня за руку. Прижавшись к моей руке щекой, она сказала:

— Где бы ты ни был, кто б ни был с тобою рядом, знай, мой дорогой Лунелинк, что и я люблю тебя. Может быть, я даже люблю тебя с того самого утра на Рейне, когда ты подарил мне своих рыб, простых, живых и прекрасных, как твое сердце. Первые недели в Бамберге и эта веронская осень, когда я знала, что ты всегда рядом со мною, были самыми счастливыми днями в моей жизни. Может статься, такого счастья более не сулит мне судьба. Я хотела бы бежать с тобою куда угодно, делить с тобою самое нищенское существование, странствовать и не знать уюта, но… Если бы я не родилась княжною, если бы меня не выдали замуж, если бы я не давала обета верности перед Богом, если бы Генрих не был моим мужем, если бы я не ждала от него ребенка, которому неизвестно, что написано на роду, какие горести .и унижения. Но что бы ни было мне уготовано, я не могу взять грех на свою душу и лишиться спасения. Я должна дождаться императора и принять его таким, каков он есть, стерпеть любое мученье, какое бы он ни придумал для меня. Ибо он — мой муж.

— Муж?! — вскричал я, и, не в силах больше сдерживаться, рассказал ей обо всем, что довелось мне пережить, услышать и увидеть собственными глазами в дьявольском подземелье замка Шедель. Рассказ мой был сбивчивый и путанный, поскольку трудно говорить о таких вещах с женщиной, являющей полную противоположность ведьме Мелузине, и, возможно, говорил я не слишком убедительно.

Евпраксия выслушала меня с окаменевшим лицом, затем сказала:

— Если ты выдумал все это, чтобы убедить меня бежать с тобою, это дурно, Лунелинк. Но я готова поверить тебе, и если рассказ твой правдив, то это очень страшно. Генриха нужно либо уничтожить, либо спасти. Да, да, спасти. Ведь даже такой грешник может раскаяться и из Савла превратиться в Павла. Мой прадед, крестивший Русь, до тех пор, пока не проснулась его душа, был Владимиром Проклятым , но когда Бог дал ему озарение, он стал Владимиром Святым. Мне кажется, нет никого во всем мире, кто мог бы спасти грешную душу Генриха, кроме меня. Ты знаешь, какой мне сон приснился недавно? Мне приснилось, будто я родила чудесного младенца, мальчика, от которого исходит едва уловимое сияние. И тут я увидела Генриха таким, каким не видела никогда. Лицо его преобразилось, глаза лишились своей вечной жуткой усмешки, они светились добротой. Он поклонялся этому младенцу, как некогда волхвы и пастухи поклонялись новорожденному Спасителю. Вот моя надежда, Лунелинк, и на нее я уповаю. Ты должен понять и простить меня, мой рыцарь. Жаль, что ты не влюбился в какую-нибудь незамужнюю девушку, но, может быть, пройдут годы, и ты забудешь Евпраксию, дочь Зеевальда Киевского. Я прошу тебя, уезжай из Вероны, ищи свое счастье в других местах. Мир Божий велик и прекрасен, и не сошелся на мне клином. А я… Я верю в мой крест. И в мой сон.

Первыми из Вероны уехали Годфруа Буйонский и Гуго Вермандуа. В Буйоне вспыхнул мятеж, а в Париже сильно занемог король. Мне тоже пора было исчезать из города, где я провел осень, полную тревог, печалей и счастья. Но шли дожди, и я медлил с отъездом, почему-то надеясь, что если здесь, в Вероне, идет дождь, то и в Альпах так же, и это должно задержать продвижение Генриха. Кроме того куда-то вдруг запропастился мой Аттила. И я досидел до тех пор, покуда не пришло известие, что император приближается к Вероне. Пришлось наспех прощаться с друзьями, с Конрадом, с которым я очень подружился здесь, с Матильдой и вечно кашляющим Вельфом. Недолгим было и мое прощание с Евпраксией. Она посмотрела мне долгим взглядом в глаза, так нежно и с такой тоской… Затем обняла и поцеловала меня прямо в губы.

— А теперь прощайте, мой единственный рыцарь. Должно быть, нам никогда уже больше не увидеться.

Покинув замок, я отправился помолиться в храм Святого Зенона, ибо здесь, в изысканной старинной базилике мы так часто бывали в последнее время с Евпраксией. Кажется, совершалось служение в честь апостола и евангелиста Луки. Постояв в храме не более получаса, я вышел, спустился к реке и увидел, как по другому берегу Этча едет императорский кортеж. Прячась за кипарисами, я наблюдал, как они приближаются к Торговому мосту, я видел императора, а также Фридриха Левенгрубе и Гильдебранта Лоцвайба, Тесселина де Монфлери и Бэра фон Ксантена, а главное, я видел Мелузину, она ехала верхом на коне и была одета в мужскую тунику и штаны; рядом с ней ехал какой-то безобразного вида человек — да и человек ли? — с которым она весело разговаривала.

— Анафема! — сказал я им вслед, сел на коня и отправился в Мантую, до которой доскакал менее чем за пару часов, да и то потому лишь, что не очень хорошо знал дорогу. Слава Богу, успел до того, как сползшая с Альп подобно одеялу с кровати туча разразилась проливным дождем. Имея рекомендательное письмо от Матильды, я был любезнейшим образом принят в доме капитана Гвидельфи, где мне выделили одну из лучших гостевых комнат. Чувства подсказывали мне, что недолго придется пробыть здесь. Я договорился с Конрадом, и как только он заподозрит неладное, тотчас же даст мне знать. Несмотря на плотный ужин и множество выпитого вина, ночью очень плохо спалось. Тревожные мысли жгли и кусали не менее едко, чем москиты, которых здесь почему-то было Ужасно много, они пищали, зудели и ныли, пуще прежнего воспаляя мои истерзанные нервы. Когда поутру я отправился побродить по городу, я понял причину такого изобилия комариного племени — Мантуя была построена посреди озер и болот, в низинном месте, где Минций, левый приток Пада, имеет широкий разлив. Кстати, я так и не нашел объяснения столь неблагозвучному названию реки — воды ее были чисты и прозрачны, в их гладкой зеркальной поверхности отражался небосвод, который на сей раз отличался глубокой, божественной голубизной. Этот день так и запомнился мне в этом щемящем сочетании прохладного осеннего воздуха, высоты лазурного неба и зеркальной чистоты водной глади, и эту картину пронизывало мое настроение грусти, тревоги и робкой надежды. Я чувствовал, что люблю Евпраксию и тоскую по ней как никогда.

Я решил, что завтра, если даже не получу никаких известий, все равно отправлюсь в Верону, но на следующий день какая-то странная лихорадка приковала меня к постели, меня трясло, я бредил и метался, порываясь спасать Евпраксию. Люди, окружившие меня заботой, не знали, что это настоящее имя императрицы Адельгейды, не то бы они устроили переполох. Мне мерещился Вергилий, он входил в комнату, склонялся надо мной, рассматривал мое лицо, качал головой и вздыхал. Не знаю, как, но я почему-то знал, что это именно Вергилий, автор «Энеиды».