Тут Тибор и старый Эдьед и впрямь заметили, что в лице у странной гостьи можно разглядеть нечто собачье — то ли усы, то ли брылы, а когда она повернулась и ушла прочь, им даже померещилось, что на прощанье она повиляла хвостом. Но если вы, господин Жискар, послушались вашего армянина, то Вонючка Тибор и не почесался. Он продолжал резать и поедать собачью братию и выделывать собачьи шкуры на продажу заезжим болгарам.

Прошел месяц. И вот однажды ночью, когда Тибору за очень большую плату удалось-таки затащить к себе постель самую некрасивую в Вадьоношхазе вековуху Эржебету, в окно к нему громко постучали, Тибор открыл дверь и впустил в свой дом человека, укутанного черным плащом. А когда он спросил его, что тому угодно, гость ответил:

— Мне нужна кожаная туника очень хорошей выделки, за которую я заплачу тебе сто золотых монет, причем, вот тебе задаток.

И с этими словами он бросил на стол кошелек, из которого впрямь выпало несколько золотых. Глаза у Тибора загорелись, он дрожащим голосом стал уверять заказчика, что сделает самую лучшую кожаную тунику во всем Венгерском королевстве, да что там — во всей Европе.

— Из какой шкуры пожелаете? — спрашивает он потом. — Из бычьей, свиной, оленьей?

— Из твоей, — отвечает гость. — А если не хватит, то можешь добавить кусок из шкуры той потаскухи, что согласилась провести с тобой эту ночь, вонючка ты этакая.

Тут Тибору стало так не по себе, что он потерял дар речи и более уже не обретал его до самой своей смерти. А гость тем временем откланялся и, прежде чем уйти, сказал:

— Я приду за своим заказом через месяц при условии, что ты не перестанешь резать моих родственников. Я — тот самый черный кобель, которого ты зарезал и разделал две недели назад. Если же ты прекратишь свое мерзостное ремесло, я не явлюсь к тебе до того самого дня, пока ты вновь поднимешь руку на собак. Прощай, Бюзеш Тибор, и заруби себе на носу!

Как только он ушел, Эржебета, которая все видела и слышала кинулась вон из дома скорняка Тибора, а поскольку он ей показался околевшим от испуга, то она не преминула прихватить с собой кошелек, наполненный золотыми монетами. Правда, как только она прибежала домой и заглянула внутрь кошелька, то увидела там чисто обглоданные позвонки и ребрышки и сама чуть было не околела от страха. Старик Эдьед и вековуха Эржебета всему Вадьоношхазу рассказали о двух ужасных визитах, нанесенных скорняку Тибору пегой сукой и черным кобелем. Многие ходили к Тибору и уговаривали его бросить пить и перестать резать собак, но он назло всем принялся с утроенной силой резать их и пожирать с небывалой жадностью, будто решил на корню извести все собачье сословие. И столько по всему его двору было разбросано костей, что когда его все-таки сожрали псы, то никто не мог определить, где валяются собачьи кости, а где останки Вонючки Тибора.

— Так его все-таки сожрали? — спросил стихоплет Гийом.

— Сожрали, сударь, и подчистую, — кивнул Аттила.

— Неужто и череп не могли найти? — поинтересовался Жискар.

— Нет, господин француз, не могли, — отвечал мой болтун. — Да и, честно говоря, мало кто мог припомнить с точностью, человечья ли у Тибора была голова или песья.

— Ну уж это ты совсем заврался, дорогой Аттила, — сказал я. — Признайся честно, что все выдумал. Я что-то не припомню никаких таких историй, хотя родился и вырос по соседству с Вадьоношхазом.

— Эта история давняя, господин мой Луне, — не моргнув глазом отвечал Аттила. — И мне ее рассказывал мой покойный дедушка, Газдаг Шандор, а уж он-то никогда не врал, так же, как и я.

— Что же, так все и кончилось? — спросила Елена, несколько разочарованно. Видимо, она ожидала иного конца рассказа Аттилы.

— А что же вам еще, прекраснейшая? — спросил Аттила. — Это я рассказал просто чтобы сравнить, как правильно поступил господин Жискар, послушавшись совета армянина, и как неправильно вел себя скорняк Тибор. Поговаривают, что тень вонючего собакоеда время от времени появлялась то там, то сям, пугая молоденьких девушек и мечтательных юношей вопросом, не видели ли они где-нибудь кожаной туники, сделанной из его, Тибора, шкуры. А длинновязый Ференц, когда малость загулял с дочкой мельника, принялся было врать своей благоверной, будто ходил с призраком Тибора искать кожаную тунику, но она ему все равно не поверила и так расцарапала морду, что он долго не мог появиться на людях.

Глупой историей, рассказанной Аттилой, и закончился тот вечер. Мне было немного совестно, что Аттила своим несусветным враньем испортил впечатление от правдивого рассказа Жискара, но я утешился тем, что покуда француз выбирал, какому богу служить, мой добрый Аттила всегда был верным христианином и, не жалея жизни, сражался в кровопролитных сражениях с сарацинами и сельджуками. Потом я принялся размышлять о странном совпадении во взглядах Генриха и тех персов, которые уверяли Жискара, что нужно одновременно служить Ормузду и Ариману. Не помню, как я уснул, а когда поутру проснулся, ощутил огромную радость от того, что и эту ночь провел один в своей постели, а значит, Елена отступилась от меня и, очень может быть, в скором времени отпустит нас с Аттилой.

Не тут-то было! В тот же день все мои надежды на очень скорое продолжение путешествия рухнули, когда мы отправились вдвоем с Аттилой немного поохотиться в окрестностях Макариосойкоса, и я узнал, что теперь прекрасная хозяйка замка увлеклась моим бывшим оруженосцем и уже успела заманить его в свою башню с чудесами. Поначалу мы заговорили о людях шах-аль-Джабаля.

— Согласись, Аттила, — сказал я, — что при всех отрицательных свойствах их организации, не может не вызывать уважения такая верноподданность. Ты, например, можешь себе представить, чтобы кто-то приказал тебе прыгнуть вниз с горы в пропасть и чтобы ты при этом готов был беспрекословно, и даже с превеликой радостью исполнить приказание?

— Нет, сударь, не могу, — честно признался Аттила. — Может быть, раньше я бы и мог это сделать ради вас или вашего батюшки, Георга фон Зегенгейма. Но беда в том, что меня уже однажды сбросили с горы в пропасть. Помните Броккум? Отныне я очень хорошо понимаю, что это такое, как это больно и неприятно и потому не смогу исполнить подобного приказа. Люди этого ибн-Сабака просто никогда не испытывали ничего подобного, вот им и кажется, что это сплошной мед — прыгнуть с разбега в пропасть по приказу господина.

— Вот, значит, ты как рассуждаешь, — усмехнулся я, очередной раз удивляясь лукавству Аттилы. — По-твоему, если человек хотя бы раз был ранен в сражении, то простительно будет, если он, зная, как это больно и неприятно, впредь станет избегать участия в битвах? Смею утверждать, что твои оправдания ровным счетом ничего не стоят, в них нет ничего, кроме лукавства, и ты как был плутом, так и помрешь в этом качестве. Причем, я уверен, что когда ты предстанешь пред лицом Господа Бога и начнешь давать отчет о всех своих прегрешениях, то и тогда ты изощришься в своем лукавстве и сумеешь найти себе любые оправдания, и Бог простит тебя и наградит вечным блаженством совершенно незаслуженно.

— Не знаю, сударь, о каком блаженстве вы говорите, — вздохнул Аттила. — Мне уже шестьдесят лет, а я все еще не задумываюсь о том, как мне быть после смерти и что меня ждет на том свете. Единственное, чего я желаю, чтобы в загробном мире так же в точности светило солнце, летали птицы, плескалась река, или даже море, как здесь… А мне стало очень нравиться тут, на Кипре. Я не прочь пожить здесь еще сколько-нибудь, хотя и скучаю по родному Вадьоношхазу. Пусть бы и рай был бы такой же, как Кипр, в особенности если рядом всегда будет такая же миленькая женщина, как хозяйка Макропойкоса.

О Христофор, я слишком хорошо знал своего Аттилу, чтобы по одной только интонации, с какой он говорил о какой-либо женщине, заключать, нравится она ему просто или желанна, было ли у него что-то с нею или еще не было. И когда он произнес свое последнюю фразу, я моментально понял, что между ним и дочерью кипрского деспота установились отношения некоторым образом отличные от просто отношений между хозяйкой и гостем. Я тотчас же решил проверить свое подозрение и спросил Аттилу, не кажется ли ему, что в последнее время Елена как-то особенно на него поглядывает.