— Еще бы! Да она влюбилась в меня с самого первого дня, когда нас только-только прибило к берегу и Елена вышла нас встречать. Она глядела на меня так, будто всю жизнь только и ждала одного меня. Ей, конечно, было неловко, что между нами такая разница в возрасте, и она даже пыталась передумать и влюбиться в вас, но у нее ничего не вышло, и в конце концов…

Аттила умолк, якобы подметив какую-то дичь, а я не выдержал и набросился на него с кулаками, громко хохоча:

— Что в конце концов? Что в конце концов, плут ты эдакий?! Бабник чортов, неужто ты не думаешь о возвращении в родные края и готов приткнуться где угодно, лишь бы поблизости была красивая женская мордашка.

— В родные края-то я мечтаю возвратиться, — бормотал Аттила, уворачиваясь от моих ударов, — но не случайно у нас в Вадьоношхазе есть пословица: «Где смелей бабенка, там теплей избенка». На небо полетишь, а прилипнешь к волшебному взору, и — пропал. Вы не думайте, сударь, что я тут решил навеки поселиться, но прошу вас, не торопите старого Аттилу.

Что ж, я решил ненадолго внять его просьбе и на какое-то время еще отложить отъезд, но дал себе слово, что если через две недели Елена не согласится отправить нас на своем корабле до ближайшего порта, я, коль будет надобность, один захвачу судно и отправлюсь домой. Обидно только было пропускать ясные и солнечные дни, которые установились на Кипре и, должно быть на всем Медитерраниуме, по крайней мере до побережья Киликии, где люди шах-аль-джабаля под предводительством одного фидаина до сих пор, должно быть, ждали прихода захваченного Рашидом судна.

Изо дня в день мы с Аттилой охотились и занимались обучением небольшого войска, принадлежащего хозяйке Макариосойкоса, а по вечерам предавались беседам в обществе Елены, Гийома, Жискара, Крины еще двух подданных хозяйки замка — военачальника Николая и его жены Эвридики, которые своими изысканными манерами весьма украшали наше общество. Елена требовала, чтобы я продолжил свой рассказ о том, как складывалась наша жизнь с Евпраксией. Утешившись любовью Аттилы, который, как видно, отнюдь не случайно пользовался успехом у женщин, Елена перестала ревновать меня к моей жене и отныне слушала не с досадой, а с сочувствием. Я поведал своим слушателям о том, как мы с Евпраксией и Аттилой вернулись зимой девяносто четвертого года в Каноссу, где прожили до самой весны. Это был не самый счастливый период нашей жизни, Евпраксия много времени проводила на могилке нашего Ярослава, и сколько я ни утешал ее, что когда папа Урбан дарует ей развод с Генрихом и мы сможем, наконец, обвенчаться, тогда Бог дарует нам другого младенца, которого мы все же назовем Ярославом-Георгием, ибо при крещении великий дед Евпраксии получил имя Георгия, и Георгом звали моего отца, все же грусть Евпраксии не находила лекарства. Она почему-то разуверилась в том, что папа даст ей развод и что вообще нам суждено быть счастливыми.

Кроме того, как это ни странно, но постоянные слухи о том, что Генрих живет в Вероне со своей Адельгейдой, стали действовать на окружающих, и постепенно к Евпраксии стало чувствоваться отношение как к самозванке. Даже Матильда почему-то охладела к нам. Но, правда, у нее появились свои печали — Вельф увлекся хорошенькой дочкой болонского графа Гверджиа и недолгое счастье бедной герцогини Тосканской окончилось. Она сохраняла над мужем лишь политическое влияние, да и то, покуда он был еще молод и позволял ей это, не имея страсти к политике.

Существование Лжеадельгейды следовало пресечь, об этом я постоянно твердил Матильде. Мой план был прост — проникнуть в Верону, выкрасть обманщицу, привезти ее в Каноссу и прилюдно разоблачить. Слухи о Лжеконраде к тому времени почему-то приутихли. Вскоре представился и удобный случай — в Падуе вспыхнуло восстание против тамошнего наместника императора, и Генрих с большею частью веронского гарнизона отправился туда усмирять повстанцев. Матильда вызвала к себе Вельфа и не стесняясь моего присутствия, заявила ему:

— Дорогой супруг, довольно тебе нежиться с хорошенькой Лавинией Гверджиа, пора немного встряхнуться. Возьми отряд лучших воинов и отправляйся с графом Зегенгеймом в Верону.

Вельф послушался приказания своей властной супруги и вскоре с отрядом из пятидесяти надежных ратников мы устремились в Верону. Каким-то образом слух о нашем приближении дошел до Вероны быстрее, чем там оказались мы. В нескольких милях от города нас ожидала весьма удивительная встреча. Трое веронцев из семейства Монтагви и отец Лоренц везли нам в подарок Лжеадельгейду, будто только того и ждали, когда мы за ней прибудем. Когда я издалека увидел эту женщину, я поразился сходству с моей Евпраксией, но при ближайшем рассмотрении она оказалась старше, грубее в чертах лица, а главное, по происхождению явно была из какого-то низкого сословия. Покуда мы везли ее назад в Каноссу, она без остановки рассказывала нам, как ее запугивал Генрих, каким унижениям он подвергал ее и как ее насиловали все, кому не лень, из его окружения, а когда она хотела однажды бежать, ее заточили в замке. Вскоре выяснилось, что она родом из маленькой деревушки в Штирии, где мечтала бы провести всю свою жизнь, если бы ее не угораздило родиться с лицом, подобным императрице Адельгейде, и если бы проклятого Анно фон Ландсберга не дернул чорт отправиться к своим родственникам в Моравию и заехать по пути в эту занюханную деревушку, где ему на глаза попалась девица Эльза Браун, очень похожая на императрицу. Оставив свое путешествие, он схватил Эльзу и повез ее в Эккенштейнский замок к Генриху, который к тому времени уже нашел двойника Конрада, бедного рыцаря из Тюрингии по имени Вольфрам Брутеус. Конечно, замысел Генриха отличался остроумием, но вот беда, самозванцы подвели. Вначале кто-то нашептал Брутеусу, что когда его полностью используют, то непременно отравят, и он попросту в один прекрасный день исчез из Вероны; а затем начала испытывать неудобства от своей роли и Эльза Браун. Великолепный план Генриха разрушился в зародыше, не успев принести пользы императору и вреда его недругам. Можно себе вообразить лицо Генриха, когда он вернулся в Верону и узнал о том, что Лжеадельгейда переметнулась к обитателям Каноссы. Поговаривают, что он снова пытался отравиться ядом, снова видел ад и, как в первый раз, его спас чудодей-лекарь.

К весне повсюду в Европе начался голод. В Каноссе благодаря неисчислимым запасам продовольствия, он не чувствовался, но каждый день в замок приезжали люди из разных городов Тосканы, Ломбардии и Веронского маркграфства и жаловались на то, что, как водится в таких случаях, голодающие начали питаться собаками и кошками, а также воронами, галками и прочей птицей, ранее не составлявшей объект пропитания. Когда в марте мы отправились в Пьяченцу, то могли убедиться воочию, что толпы просителей, приходившие в Каноссу, не состояли из жуликов — голод и впрямь охватил северную Италию и, как выяснилось впоследствии, всю Европу — и Францию, и Бургундию, и Лотарингию, и Германию, и Чехию. Деревни, через которые мы проезжали, выражали собой картину общего уныния, дороги сплошь были усеяны попрошайками, а кое-где на обочинах можно было увидеть истощенные трупы. В меньшей степени голод злодействовал в Парме, но и к ней он уже протягивал свои когти. В Пьяченцу мы прибыли в тот самый день, когда там начался Собор римской церкви, возглавляемый папой Урбаном. Это было огромное событие, на которое съехались епископы из Италии, Франции, Бургундии, Германии, всего — четыре тысячи лиц духовного звания и более тридцати тысяч мирян. Было уже достаточно тепло, и заседания собора, ввиду такой его небывалой многочисленности, проходили в чистом поле. На третий день Собор начал рассмотрение бракоразводного дела императрицы Адельгейды. Была оглашена жалобная грамота, составленная с помощью нескольких ученых мужей, состоящих на службе у Урбана, затем Евпраксия принесла публичное покаяние во всех своих грехах, и, выслушав ее, большинство епископов требовало строгой епитимьи, но папа оказался гораздо мягкосердечнее, нежели они, и отпустил все грехи моей возлюбленной, отказавшись наложить даже самую малую епитимью. Однако на этом его мягкосердечие кончилось, и сколько ни уговаривала его Евпраксия, сколько ни умоляли его Матильда и Вельф, он остался непреклонен и, вняв мнению Собора, отказался разрешить развод. По решению Собора императрице Адельгейде позволялось впредь жить отдельно от мужа до пор, покуда он не явится с повинной к Урбану и не покается публично во всех своих страшных грехах, предоставив все требуемые папой права и тем самым окончив, наконец, борьбу за инвеституру. Если же это случится, Адельгейда должна будет вернуться к Генриху и возобновить супружество.