— Вы и в самом деле так любите ее? Может быть, это лишь культ любви, как это чаще всего бывает у мужчин?

Такой вопрос озадачил меня, но милый образ Евпраксии тотчас возник пред моим мысленным взором, и я твердо ответил:

— Нет, я действительно люблю ее и страстно скучаю по ней. Вся моя душа рвется в Зегенгейм, где ждет меня моя возлюбленная. Если бы вы знали, какая тоска лежит у меня на сердце от того, что я не могу покинуть ваш гостеприимный замок и расстаться с блаженством, которое приносит мне общение с вами.

— Но я все равно не отпущу вас, — капризно сказала Елена. — До весны вы — мои пленники. Побудьте хотя бы недолго рыцарями Елены, как были некогда рыцарями Адельгейды.

— Не будь в моей жизни Евпраксии, — возражал я, — такой плен я бы воспринял как наивысшее наслаждение, и не то что до весны, до встречи с Хароном не пожелал бы освобождения. Но, увы, сердце мое принадлежит Евпраксии и не сможет выдержать долго любого плена, даже такого волшебного. Весной полки крестоносцев начнут готовиться к выступлению на Иерусалим, и к маю я должен буду вернуться в Антиохию. До этого времени я хотел бы побывать в Зегенгейме и пожить там хотя бы месяц.

— Нет, — нахмурив брови сказала Елена. — До весны. Весной мой парусник быстро доставит вас до Венеции. В апреле вы приедете к своей Евпраксии, а в мае вернетесь в Палестину.

Я понял, что возражать ей бесполезно, и хотел было откланяться и пожелать ей доброй ночи, но она опередила меня:

— Ступайте за мной, граф Зегенгейм. И помните, что вы мой пленник.

Пожав плечами, я повиновался ее приказу. Пройдя по длинным коридорам, мы дошли с нею до массивной двери. Елена сняла с шеи шелковый шнурок, на котором висел ключ от этой двери, открыла замок, и мы вошли внутрь помещения, из которого вверх вела винтовая лестница. Закрыв за собою дверь, Елена повела меня по этой лестнице, и, взобравшись по двумстам, а то и более, ступеням, мы очутились в просторной круглой комнате, четыре окна которой открывались на четыре стороны света. В окне слева еле-еле брезжили последние лучи заката, остальные окна были темны, но где-то посреди комнаты что-то тускло светилось. Елена подошла туда, раздался какой-то хруст, свет стал ярче, и я увидел, что она стоит перед высоким треножником и бросает туда какие-то куски, которые загораются довольно ярким пламенем. Вскоре яркие языки огня вовсю вырывались из чаши треножника, довольно ясно озаряя комнату. Я увидел здесь старинные статуи обнаженных богов и богинь, четыре ложа, поставленные под каждым из четырех окон, множество всевозможных сосудов. Здесь были расписные кратеры, амфоры, ритоны в виде бычьих голов, изящные лекифы и канфары, аскосы, похожие на ползающих по полу причудливых зверьков, и пиксиды, смахивающие на маленьких, широкоплечих и коротконогих человечков. Круглых арибаллов, каплевидных алабастров и подобных широким и плоским цветам киликов было здесь немыслимое множество.

— Какая превосходная коллекция! — восхитился я.

Елена повернулась ко мне, глядя на меня с некоторым вызовом во взгляде, и промолвила:

— Мы находимся наверху самой высокой башни замка, той самой, что возвышается над остальными. Сюда никто, кроме меня, не заходит. Здесь — мой мир, мое святилище. В этих сосудах — ценнейшие ароматы, собранные со всего мира моими предками. Отец приказал в свое время уничтожить их, но мне удалось спасти бесценное сокровище и перевезти его сюда. Вот, взгляните.

Она взяла одну из амфор, извлекла из нее три каких-то красных горошины и бросила их в огонь. В комнате сделалось намного светлее, а затем солнечные зайчики побежали по стенам, и на сердце почему-то стало легко и весело.

— Дайте мне вашу руку, граф Зегенгейм, — с улыбкой сказала Елена. — Как вы себя чувствуете?

Я подал ей руку, и тепло от ее тонких, чудесных пальцев побежало по всем моим жилам.

— Я чувствую себя неестественно радостно, — сказал я. — Так значит, хозяйка Макариосойкоса — волшебница? Колдунья?

— Колдуньями у вас, франков, называются те, кто творит беззаконие и чародействует во имя Сатаны, — возразила мне Елена, кладя мою руку себе на талию. — Мне: же вовсе не нужен дьявол, как, кажется, и я не нужна ему. Я бы хотела, чтобы вы считали меня не волшебницей, а, как я сама себя определяю, кирой калкоссой, то есть, повелительницей меди. Предки древнейших критян имели скелет состоящий не из костей, а из меди. Поэтому наш остров так сказочно богат месторождениями меди — это скелеты моих предков, ушедшие в землю. Не случайно римляне называли медь Cyprus, то есть, кипрский металл, да и вы, германцы, переняли это слово и называете медь Kupfer. В этих сосудах всевозможные составы, в каждый из которых в качестве компонента входит медь. Где больше, где меньше, но везде. И я — единственная, кто может управлять ими. Это я, да, именно я, спасла Аттилу и остальных трех человек, сотворив светящееся магнитное облако, которое и выволокло обломок, мачты, за который они держались, на берег.

— Вот как? — изумился я. — А как же, по-вашему, спасся я?

— Этого я не знаю и не стану врать. Мне ни к чему лишний раз хвастаться, — отвечала она, беря мою вторую руку и тоже кладя ее себе на талию. — Поцелуйте меня, Зегенгейм, и я покажу вам на что я способна.

Я склонился и поцеловал ее в губы, чуть коснувшись.

— Так холодно! — вздохнула она. — Вы все еще не мой пленник. Ну что же, смотрите.

Она стала ходить вокруг треножника, глядя в огонь и совершая магические движения руками. Золотые вьющиеся волосы ее трепетали, тело плавно и красиво извивалось, глаза горели волшебным пламенем. Подхватив за длинную и высокую ручку один из киафов, она достала из него несколько синих кружочков и бросила их в огонь. Белый дым огромными клубами заполнил комнату, а когда он развеялся, я увидел, что все вокруг стало белое, все, кроме обнаженного тела красавицы Елены, на котором появился легкий медный оттенок. Взглянув на себя, я увидел, что и на мне нет одежд, и что я тоже обрел такой же точно легкий медный оттенок. Она отступила к одной из кроватей, стоящих под окнами, возлегла на нее и протянула ко мне руки. И я пошел к ней, чувствуя себя пленником, не способным сопротивляться.

На другой день я проснулся в своей комнате и долго не мог припомнить, что же такое происходило вчера вечером. В глазах мелькали какие-то солнечные зайчики, что-то кружилось, тело горело от каких-то прикосновений, но в голове было туманно, и сколько я ни напрягался, вспомнить ничего так и не мог.

Выглянув в окно, я увидел свинцовые тучи, море, по которому гуляли черные волны, увенчанные белыми султанчиками пены, и тоска наполнила мое сердце, когда я представил себе, какое огромное расстояние отделяет меня от Зегенгейма, где сейчас, быть может, моя Евпраксия точно так же проснулась поутру и смотрит в окно, не едет ли ее крестоносец. А он, заброшенный на далекий остров Кипр, не чает, как выбраться отсюда, не ведает, когда представится возможность совершить побег.

Одевшись, я вышел из своей комнаты с горькой усмешкой, подумав о том, что мне, как пленнику, даже не полагается иметь свой меч. Аттила, гибель которого я так скорбно оплакивал всего каких-нибудь несколько дней назад, показался мне отвратительным, когда я увидел, как из его комнаты выпархивает Крина и, делая вид, что не замечает меня, убегает прочь. Я отправился на террасу, намереваясь сказать что-то решительное Елене, хотя еще не знал, что именно. Я застал ее там. Она стояла и смотрела на море. Услышав мои шаги, оглянулась и встретила меня нежной и многозначительной улыбкой.

В эту минуту, Христофор, я едва не застонал, как от дикой боли, потому что мне четко и ясно вспомнилось все, чем закончился вчерашний вечер, и чем наполнена была прошедшая ночь. Сделав над собой усилие, я принял воинственную позу и строгим взглядом посмотрел на хозяйку замка.

— Что так не весел мой рыцарь? — спросила она, приближаясь ко мне и глядя прямо мне в глаза нежным, пленительным взором черных глаз. — Хорошо ли спалось вам? Какие сны вы видели? Не смею надеяться, но может быть, вам снилась дочь кипрского деспота?