Он не смотрел ни на Кривцова, ни на Голубеву, ел молча, а после ужина сказал, что на агитпункте, наверное, уже собрались колхозники, и стал одеваться.

Дом агротехники, куда вошли Сергей и Кривцов, провожаемые Голубевой, состоял из просторного зала и четырех небольших комнат. В одной из них временно помещалась избирательная библиотека. Рядом с книгами и комплектами «Правды» и «Известий» Сергей увидел ящики с черноземом — в них кустилась яровая пшеница. Голубева погладила рукой густую щетку игольчатых ростков.

— Вот она, та самая «гибрид-кубанка», что никому жить спокойно не дает… Видите, какая у нее сила к росту. — Голубева обратилась к Кривцову:- Андрей Федорович, в будущем году мы еще не такие рекорды установим!

— Правильно! Действуй, действуй, Прасковья Николаевна, — одобрительно отозвался Кривцов.

Зал хотя и считался агитпунктом и был предназначен для собраний, но внешним своим видом напоминал аудиторию агрономического техникума. На стенах, рядом, с избирательными лозунгами и плакатами, висели всевозможные экспонаты с надписями. Тут были и связки до половины оголенных кочанов кукурузы, и огромные головы кормовой свеклы, и снопики пшеницы, ячменя, овса и серебристо-красные связки проса, и сухие шляпы подсолнуха, и клубни картошки, — словом, все, что вырастило звено Голубевой.

Желающих послушать и посмотреть будущего депутата оказалось так много, что далеко не всем им посчастливилось попасть в помещение. Народ толпился и у окон и на крыльце. Многие женщины пришли с детьми, и им отвели передние места. Все скамьи были заполнены до отказа. Те, кому негде было сесть, стояли в проходе, иные, пробравшись к столу президиума, присели на корточках вдоль стены, кое-кто забрался на подоконники. У входа, на длинной лежанке, сидели в ряд, как цветы, девушки, тайком поглядывая на Сергея блестящими глазами, и по взгляду их можно было догадаться, что они еще точно не знают, нравится или не нравится им кандидат в депутаты.

Пока Кривцов открывал собрание и знакомил людей с кандидатом в депутаты, Сергей рассматривал колхозников. Тут были и молодые парни, и пожилые, степенные мужчины, и бородачи, и старушки, и цветущие, красивые девушки.

Были тут Шура Богданова и Маруся Новикова, в одинаковых серых шалях. Лица у них строгие. Шура держала в руке кнут, и обе девушки тоже посматривали на Сергея и о чем-то тихо переговаривались.

«Не уехали, — подумал Сергей. — Молодцы! Значит, не желают уступать…»

В это время Кривцов закончил вступительное слово и попросил Сергея рассказать свою биографию. Прошумели аплодисменты, — охотно хлопали в ладоши Шура и Маруся и девушки, сидевшие на лежанке.

Сергей не любил и не умел говорить о себе, но на этот раз к нему вдруг неведомо откуда пришло красноречие. Он начал с воспоминаний о детстве, об отце и матери, о сестрах и братьях, с любовью отозвался об Усть-Невинской и о тех закубанских островках, куда доводилось ему еще подростком водить в ночное колхозных лошадей. Сказав несколько слов о станичной школе, в которой учился, Сергей перешел к годам военным. Сергей говорил не столько о себе, сколько о своей дивизии, о генерале, о своем танковом экипаже. Увидев на стене старенькую, оставшуюся от военного времени карту, испещренную флажками и стрелками, Сергей подошел к ней и показал расстояние, которое прошла Кантемировская танковая дивизия… Старушка и ее сосед — угрюмый, с белой бородой казак — одобрительно кивнули головами, а Сергей уже снова вернулся к своей станице и рассказал о пятилетке Усть-Невинской, о начатом строительстве электростанции и о планах электрификации района.

— Тимофеевич, — сказал старик с белой бородой, — батька твоего я знаю — служить довелось в одном полку… Только хотел я спросить тебя еще насчет такой биографии: як там у вас в районе с урожаем?

— Игнат Савельич, такой вопрос к биографии не относится, — возразил Кривцов. — Вы говорите по существу.

— А я тебе говорю, что относится, — стоял на своем старик.

— С урожаем у нас, дедушка, плохо, — чистосердечно признался Сергей.

— А отчего же так? Или засуха? Или, может, перевелись добрые хлеборобы?

— И добрые хлеборобы не перевелись, и не в засухе дело, а мне думается, что во всем мы виноваты сами. Есть же у нас — да и у вас, — Сергей посмотрел на Голубеву, — есть же такие бригады и даже колхозы, где каждый год урожай выходит вышесредний, а то и рекордный. Но таких передовиков — единицы, вот в чем беда! А почему их не тысячи? Мы в этом виноваты… Вот я скажу, как было на фронте: там героизм был явлением массовым. А почему же у нас каждый колхоз не может стать высокоурожайным?

Послышались одобрительные возгласы:

— Правильно!

— И мы про то же говорили!

— Почему нам не дают сортовую пшеницу?

Кривцов встал и постучал карандашом:

— Порядок, порядок, товарищи! Игнат Савельич, будете говорить?

— Скажу, — вставая, проговорил Игнат Савельич. — Тимофеевич, вот ты говорил, что есть у нас рекорды. А я так понимаю: рекорды — штуковина хорошая, а только на одних рекордах далеко не ускачешь и однолично урожай не подымешь. Мы ж не навыпередки играем? То там, в игре, знай подшпаривай, поглядывай на соседа, да и радуйся, ежели он отстает. А в колхозном деле так не годится, тут следует друг дружке подсоблять, чтобы земля сплошь давала рекорды… Правильно я понимаю? А то что ж такое у нас получается? С одним цацкаемся, как с малым дитем, а другой глядит на него и тоскует. У одного урожай, а у десяти — солома… Старик разгневался, подошел к столу. — Неправильно район действует! Одного человека заприметят и уж от него не отходят, все для него, а про остальных прочих забывают. — Старик обратился к Голубевой: — Прасковья, ты у нас в почете, все мы тебя уважаем за старание, а только ты на меня не прогневайся, ежели я и тебя коснусь ради такого случая… — Он снова обратился к собранию: — Почему у нас завелся такой порядок, что у всех на виду одна Прасковья? Слов нет, женщина она старательная, а нельзя же и про других забывать. Все начальство только и видит нашу Прасковью. Первый секретарь райкома приедет — к Прасковье, ее он одну знает, об ней печалится. Второй секретарь прибудет — тоже сперва пожалует к Прасковье. Ты, Андрей Федорович, прискачешь — опять же норовишь к Прасковье, а к другим и дороги не знаешь. Председатель колхоза появится на тачанке — и сразу: «А как тут идут дела у Прасковьи Николаевны?» Чуть какая у нее неуправка — бригадир скликает людей, давай и авралувать и буксировать! Ты, Андриан, не косись, не косись на меня, бо ты дюже великий мастер до буксиров… Вчера всей бригадой снег задерживали. А кому? Опять голубевскому звену. Знать, выходит так: влага нужна только полям Голубевой, а соседние участки пусть себе живут как знают. Не годится, граждане, такое дело… Или взять этот дом, — старик развел руками, показывая на стены, увешанные плодами, — мы его строили всем колхозом, сколько тут людского труда вложено! А кому достался? Одной Прасковье. Она тут разные свои достижения показывает, научность проводит: вот и тыквы и колосья, а в той комнатушке и зеленя прорастают. Другие женщины тоже смогли б и семена прорастить, и свою достижению показать, а негде. А по-моему, как я понимаю дело, ты, Прасковья, взяла б всю бригаду да потащила бы к высокому урожаю. Правильно я говорю? Привела бы людей в этот дом — и давай учить, как надо хлеб выращивать… Нет же, наша Прасковья Николаевна сторонится людей, гордость возымела, а бабы через это и злятся…

— Мы в ее помощи не нуждаемся! — крикнула Шура Богданова. — Пусть она даст нам «гибрид-кубанку», а мы и без помощи обойдемся.

— Вот видите, какая крикуха! Гебрид, гебрид — ишь как бунтует! — Игнат Савельич обратился к Сергею: — Это Александра, моя внучка. Бедовая девчушка, тут ее все знают… Приехала она в Грушку на волах и завернула до меня во двор. «Зачем явилась с худобой?» — спрашиваю. «За пшеницей». А что ж это за пшеница? Какойся гебрид, я его и в жизни не видал. Почему ж ей не дать тот гебрид, — пусть она посоперничает с Прасковьей.