— Занятно! — сказал Сергей и перестал есть. — Расскажите, как все это было, только поподробнее. Я никому не скажу, что от вас узнал.

— А чего ты боишься? Говори всем, что это я тебе сказала. От своих слов я не откажусь, потому как вижу в этом одну правду… Так я начну по порядку. Мы с Глашей — это которая придет — в одной бригаде. Я — вдова, муж мой погиб в войну, а Глаша еще совсем молодая, ровесница моей Лене, даже подружка ее. А бригада у нас по пшенице, — стало быть, все зерно проходит через наши руки. Уродило его в нынешнем году порядочно. Думали — теперь наш «Светлый путь» рассчитается с государством, а вышло опять не так. Выдали зерна на трудодни, семена засыпали, а хлебные поставки опять недовыполнили. Куда девался хлеб — никто не знает. Нарыжный не делает никакого отчету, а все валит на нас. «Вы погано работали — вот и зерна нету». Такое меня зло взяло, что я хотела побить Нарыжного, — и одолела бы! Сдержалась. Думаю себе: не иначе, тут идет махинация. Так по-моему и вышло. — Лукерья Ильинишна посмотрела на Сергея своими молодыми, смелыми глазами и усмехнулась. — Ты слушай и ешь. Бери сметану, да ложкой… Так вот. Когда ты побывал у нас и сказал, чтобы семенное зерно перемеряли, вся эта махинация наружу и вылилась. Лишку в семфонде оказалось не один центнер. Куда его девать? Сдать государству — значит, себя выдать. Испужался Нарыжный, ночью под секретом созвал членов правления — там их было всего только четверо. Нас не приглашали, но Глаша все знает, как они там совещались, — у нее муж член правления… И решили они то зерно раздать колхозникам под расписку и со строгой тайной. Все вышло шито-крыто, семена перемеряли, излишков нету. Дажеть такой акт составили… Хитро сделано.

— И вы тоже взяли зерно? — спросил Сергей.

— Взяла… Отказаться никто не мог.

— И много взяли?

— Два мешка. В кладовке они так и стоят… Признаться, я не хотела брать, потому как была злая на Нарыжного. Но пришел ко мне Нарыжный, стал со мной вежливо разговаривать, упрашивать, даже прослезился… «Ты же, говорит, моя лучшая стахановка по зерну, ты моя первая опора — и желаешь загнать меня в тюрьму? С тобой же, говорит, мы вместе это зерно кохали, и я же не воровал его, государство я не хотел обидеть, а только хотел сберечь до весны, а весной пустить его в общественное питание… Не себе, говорит, на стол, а колхозу. А еще, говорит, нужда по весне будет и в кузнечном угле, и в железе, и в бричках, а за хлеб все это можно легко приобрести… Хлеб, говорит, что золото, и это золото не где-нибудь, а в нашем колхозе…» Подумала я, подумала и решилась взять. — Лукерья Ильинишна протяжно вздохнула. — Взять-то взяла, а смолчать не смогла. Всю ночь не спала, все думала: как же мне понимать Нарыжного и почему он так непонятно для меня печалится о колхозе? Голова разболелась. Встала я утром, посоветовалась с Глашей — и гайда в район до Кондратьева… Вот она, какая новость в «Светлом пути».

— Да, новость, Лукерья Ильинишна, очень важная.

— Важнее и придумать нельзя. — Лукерья Ильинишна посмотрела в окно: — А вот и Глаша бежит. Она тебе еще больше расскажет.

Глаша Несмашная была из тех постоянно веселых, знающих себе цену молодых казачек, которые любят пошутить и в любом разговоре смелы и находчивы. Лицо ее с красивыми светлыми бровями было живое и выразительное, а в серых, здоровьем светящихся глазах ее скрывалась хитрая усмешка. На Сергея она смотрела смело и с той, по-женски приятной улыбкой, которая точно говорила: «Вот ты спрашиваешь меня о том, как у нас растаскивали зерно, а я смотрю на тебя — и ты мне нравишься, и думаю я совсем о другом, а вот о чем — ты об этом никогда не узнаешь».

— Откуда мне все это известно? — Глаша блеснула глазами. — Мой муженек — член правления, а я его уже так изучила, что как посмотрю на него, так и знаю, что у него на уме. А в ту ночь он пришел домой мрачный, в глазах — тоска тяжкая. Приступила я к нему с допросом… Ну, он и рассказал все, как они там дело вершили… «Как же тебе, Петро, говорю ему, не стыдно было соглашаться с Нарыжным? Ведь это же мот, каких свет еще не видал. Его давно надо сместить, да все никак мы за него не возьмемся. А ты, говорю, фронтовик, на войне руку оставил — и тоже за Нарыжным поплелся». — «Мы, говорит, действовали по уставу: меньшинство подчиняйся большинству». А я был в меньшинстве, что я мог поделать?..» А я ему и говорю, что такого дурацкого устава нету в жизни… Ну и давай его по-своему, как жена…

Сергей еще некоторое время поговорил с Лукерьей Ильинишной и Глашей, сказал им, что если будет собрание, то чтобы непременно приходили, и пошел в правление…

Наступал вечер. По хутору шли на водопой лошади, сзади верхом на серой кобыле ехал конюх. В бригадном дворе, у плетеных яслей, стояли волы и жевали сено. В правлении светились огни. Жизнь небольшого хуторка казалась тихой и спокойной.

Члены правления давно узнали о приезде Сергея, собрались в кабинете Нарыжного, удивлялись и не могли понять, почему он заехал не в правление, а к Лукерье Коломейцевой.

— Может, Лукерья заманила его к своей дочке? — высказала предположение Евдокия Нагорная.

— Глупости говоришь, — сказал старик Горшков.

— И моя вертихвостка туда помчалась, — проговорил Петр Несмашный. — Ежели моя Глаша побежала, то тут что-то такое неладное.

— Товарищи, — угрюмо сказал Нарыжный, — то, зачем Тутаринов заехал к Лукерье, — не наше дело. Я собрал вас сюда не за этим. Нам надо поговорить вот о чем. Как вам известно, в газетах напечатан указ о выборах в Верховный Совет РСФСР. Партячейки у нас нет, так что за все придется отвечать самим…

Тут Нарыжный увидел в окно идущего к дому Сергея и побежал к нему навстречу. В соседней комнате, так называемой «большой канцелярии», толпились и курили колхозники. Не давая Сергею задержаться, Нарыжный провел его в кабинет и закрыл на крючок дверь. Сергей поздоровался с членами правления за руку и сразу узнал мужа Глаши — молодого лобастого парня в шинели с пустым рукавом. Петр Несмашный был на фронте только первые месяцы войны. В первом же бою под Бердичевом получил инвалидность, приехал домой и вскоре был избран членом правления… По соседству с ним сидел старик Федор Кириллович Горшков, круглолицый, с седой, кольцами, бородкой, похожий на цыгана. Третьим членом правления была Евдокия Ивановна Нагорная, пожилая и злая на вид женщина. Повязанная толстой шалью, она сидела в углу и ни на кого не смотрела.

Пока Евсей Гордеевич Нарыжный будет любезно приглашать Сергея сесть за стол, говоря при этом, что дорогому гостю — почетное место; пока он будет расспрашивать, как Сергей ехал, какой именно дорогой, заметил ли озимые «Светлого пути», — мы тем временем попытаемся бегло нарисовать его портрет. Представьте себе мужчину старше средних лет и выше среднего роста и не то, чтобы солидного, а так себе — весьма щуплого и худощавого. Всем своим видом Нарыжный был похож на этакого хуторянина времен нэпа, когда на Кубани появились «культурные хлеборобы» и снимки их подворьев с племенным скотом печатались в журнале «Сам себе агроном». И одет Евсей Гордеевич был так просто, как только может одеваться человек, вечно занятый неотложными делами по большому хозяйству. В его костюме ничего не бросалось в глаза. Простой пиджак, простые брюки, сапоги из обычной кожи. На голове — простенькая кепка… Все в нем было обычным — и худощавое, гладко выбритое лицо, и седые виски, и, наконец, усы — не пышные и не тощие, а средние усы, какие бывают у мужчин, ничем особенным не выделяющихся. И только глаза у Нарыжного были не такие, как у всех людей. Темно-серые, они казались одновременно и веселыми и грустными. Смотрели на Сергея то с чуть заметной хитрецой, то с усмешкой, то с лукавством. По глазам Нарыжного не трудно было определить его душевное состояние. В ту минуту, когда он упрашивал Сергея сесть за стол, глаза его сузились, образовав лишь щелочку, и в этой щелочке вспыхивали искорки… нет, не искорки, а какие-то прыгающие чертики.