— Силов-то хватит, почему ж не хватить. А только трудно… Но я так думаю: ежели все постараемся — сможем. Тут такой расчет — единоличнику, сказать, такая задания не под силу, а колхозом возьмем.

— Ну, вот это ты говоришь справедливо. Значит, сможем? А я малость побаивался.

Стефан Петрович, довольный ответом своего кучера, повернулся к Афанасию и предложил ему свой кисет.

Курили молча.

Не заезжая в Усть-Невинскую, Стефан Петрович велел Афанасию завернуть в стан третьей полеводческой бригады. Ночь к тому времени была на исходе. Белел край неба, с востока дул свежий ветер, предвещая ясное, но холодное утро. На стане было тихо. На зов Афанасия из сенец вышел мужчина, на ходу надевая шубу.

— Кто тут еще не спит? — спросил Стефан Петрович.

— Це я, Никанор.

— Чего ж ты, Никанор, не спишь?

— Девчат сторожую, — зевая, ответил Никанор. — В хате зараз такого храпака задают.

— Выпрягать? — спросил Афанасий.

— Погоди. — Стефан Петрович слез с линейки. — Значит, девчата меня послушались и ночуют в поле. Так ты, Афанасий, поезжай по соседним станам и скажи всем людям, чтоб зараз же собирались сюда, до меня, на важный совет… А потом поедешь в станицу и привезешь членов правления…

Стефан Петрович прожил на свете немало, но не помнит, чтобы когда-либо так быстро, как в эту весну, бежало время. Да и хлопот по хозяйству стало еще больше. А после того как Стефан Петрович провел собрание в поле, а затем состоялись заседание правления и бригадные собрания, жизнь в колхозе и вовсе ускорила свой бег. Из края приехали корреспонденты, и вскоре в газете были напечатаны портрет Рагулина на фоне широкого поля озимой пшеницы, а ниже — его статья, которая называлась: «Мое слово нерушимо…» Затем к Рагулину пожаловал Ефим Меркушев, и не один, а с девушками. Они приехали на бричке, запряженной волами, и въехали в Усть-Невинскую с такой звонкой песней, что вся станица всполошилась.

Следом за Меркушевым стали приезжать то председатели колхозов Белой Мечети, то бригадиры из Родниковской, а то примчалась на коне Глаша Несмашная из «Светлого пути». Гости были людьми дотошными — все им хотелось разузнать, и все они старались не только увидеть пшеницу, но и пощупать ее руками.

«Ишь какие хитрые, — думал Рагулин. — Все им раскрой да покажи».

И хотя гости отнимали у Стефана Петровича много времени, но он был доволен их приездом, даже нарушил свое обычное правило — выписал из кладовой продуктов и устроил для гостей обед с вином.

— Что-то ты, Стефан Петрович, дюже расщедрился, — не без резона заметил кладовщик.

— Тут, брат, иначе нельзя, — жмуря глаза, отвечал Рагулин. — Это ж гости не простые, и надо нам себя перед ними показать, чтоб они всем были довольны и ничего плохого о нас не могли сказать…

Но самое значительное и притом неожиданное событие принесло двадцатое марта: в этот день во всех московских газетах был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда передовикам сельского хозяйства. В числе награжденных был и Стефан Петрович Рагулин.

Рано утром, как только Стефан Петрович пришел в правление и велел Афанасию запрягать лошадей, ему позвонила телефонистка станичного совета. Девушка волновалась и то поздравляла, то подробно передавала свой разговор по телефону с Сергеем Тутариновым. Рагулин слушал молча и не знал, что отвечать. Только когда повесил трубку и закрыл ладонью глаза, он сказал сам себе:

— Тарахтела, тарахтела, а толком ничего не сказала.

Вспомнив, что ему давно пора выехать в поле, что у Киркильского родника его ждет агроном, Стефан Петрович сердито посмотрел на Афанасия, стоявшего у двери с кнутом в руках.

— Ты чего стоишь? — спросил Рагулин. — Кони запряжены? А почему не запряжены? Да чего ты на меня так смотришь?

Афанасий смущенно двинул плечами и ушел запрягать лошадей, а Стефан Петрович снял телефонную трубку, подержал ее у уха; хотел позвонить, но раздумал. Он еще ничему не верил и хотел уехать в поле, но тут прибежал, запыхавшись, Савва Остроухов и минут десять пожимал и тряс руку.

— Стефан Петрович, от всей души, именно от всей души поздравляю! — говорил Савва, все еще держа в своих руках руку Рагулина. — В вас, Стефан Петрович, мы видим замечательного человека!

— А я в степь собрался, — смущенно проговорил Стефан Петрович, хотя думал сказать Савве что-то совсем другое. — Давно бы выехал, да вот Афанасий задержал… А там, на Киркилях, меня поджидает агроном…

— Да какая ж теперь может быть степь? — воскликнул Савва. — И какой там еще агроном! Не в степь вам надо ехать, а на станичную площадь, где вас будет чествовать вся станица. Я говорил с Сергеем по телефону. Он и Кондратьев скоро приедут.

— И чего ты, Савва, горячишься? — спокойно спросил Стефан Петрович. — Покудова я своими глазами не увижу Указ, митингов проводить не надо… Где же газета с Указом?

— Да не успела еще прийти. А радио! Вся страна слышала!

— По радио можно ошибиться… Может, то говорилось про моего однофамильца, на Кубани Рагулиных много.

Стефан Петрович так бы и уехал в поле, — он уже сел на линейку, но в это время во двор вкатился тутаринский газик, и из него вышли Сергей и Кондратьев. Они тоже пожимали Рагулину руку и поздравляли, а тем временем возле правления сами по себе собирались станичники, и людей во дворе становилось все больше и больше. Афанасий понял, что тут случилось очень важное событие и поездка в поле не состоится, без разрешения Рагулина отъехал в сторонку и стал поджидать, что же будет дальше. На линейку взобрались ребятишки и, стоя гурьбой, жадно смотрели через головы взрослых, видели Стефана Петровича, но ничего понять не могли.

Митинг состоялся тут же. Через час весь двор был запружен народом, у ворот даже стояли трое верховых, а на улице остановились подводы, — возчики взобрались на дробины и смотрели во двор, прислушиваясь к голосу оратора. Не только у Сергея и у Кондратьева, а у каждого, кто подымался на крыльцо, нашлось столько хороших, от сердца идущих слов, что Стефану Петровичу становилось как-то даже неловко. Слушая, он склонил голову, комкая в кулаке бородку, и думал:

«Все разом хвалят, будто во мне ничего плохого и не осталось…»

Выступил и Никита Мальцев и говорил с такой любовью, с какой только сын может говорить об отце.

— Мы все будем учиться у Стефана Петровича!

Стефан Петрович кивнул головой и мысленно почему-то опять обратился к Киркильскому роднику, где его с утра поджидает агроном, с которым они условились разведать источник, посмотреть его, чтобы потом решить, нельзя ли родник использовать для поливки посева.

«Небось клянет меня на чем свет стоит… Ну, я еще подоспею. Где это Афанасий?»

После митинга Рагулин уехал в степь и четыре дня не появлялся в Усть-Невинской. Он бывал то в одной, то в другой бригаде, разговаривал с сеяльщиками, старался быть спокойным, но не мог. Мысль о присвоении звания Героя Социалистического Труда не давала ему покоя. Ему казалось, что теперь колхозники смотрят на него как-то по-особенному, не так, как смотрели раньше, и ни днем ни ночью он не мог не думать, что вот уже четыре дня он не просто Стефан Петрович Рагулин, а Герой Труда, человек в стране видный и всеми уважаемый. Он уже дважды осматривал родник, мысленно прикидывал, как бы лучше устроить водохранилище на случай вынужденной поливки, а в голову лезли думки все о том же: как же ему теперь руководить колхозом — так же, как руководил и раньше, или как-то по-другому?

«А может, это еще ошибка? — думал он. — И чего так долго газеты не приходят?»

На пятый день в степь приехал Сергей. Он побывал во всех полеводческих станах и отыскал Рагулина у истоков Киркильского родника. Старик стоял на взгорье, а перед ним расстилалась в низине озимая пшеница, — зеленя были такие густые и сочные, что издали они напоминали темно-зеленое полотно, раскинутое по земле. Пшеница еще не поднялась и коню по щиколотку, и по ней еще не играл ветерок.