Наконец-то! Сейчас Женька вынесет трофейную диковину.

Он появился в дверях с лопатой. По слабосильности волок за собой, ухватив обеими руками. Обидно стало! Ждали-ждали. Мерзли-мерзли. Есть охота. А тут лопата. Причем тут лопата. Картошку-то давно посадили, цвет набирает, скоро окучивать.

Догадливый Артурка крутнул пальцем у головы. Мол, контужен. Известно, если контужен, делает, что не надо. Жалко стало Женьку. Столько ждал, а отец…

Дядя Коля вскопал лужайку под окнами. Так уж он старался, прошелся лопатой на два раза. Разбил до комочка. И посадил картошку. Видели мы, Женька притащил в свертке. Растянулся в исполнительной спешке, она и вылетела.

Закопали они картошку, полили. Дядя Коля ушел домой, а Женька — к нам.

— Крепко отца-то? — поинтересовались мы.

— Чего крепко?

— Чего, чего. Того. Контузило.

— С чего это вы взяли?

— А чего это вы картошку сажали среди лета?

— Картошку… Смотрите на этих чудиков, — расхохотался Женька, — это же георгины. Из Германии.

— Ну и как?

— Что как?

— Чо да чо. Зачокал. Вкусные?

— Ой, уморики, — закатился Женька. — Да это же цветы.

Вся улица караулила, когда зацветут трофейные цветы.

Георгины зацвели поздно, как убирать картошку. Робкий, пробился первый язычок пламени. И днями дружно охватило весь куст. Запылал жаркий кострище.

Недолго горел этот костер. Цветы срезали на крышку гроба. Дядя Коля умер. Осколок, гулявший по телу после ранения, кровь прибила к сердцу.

А георгины порасселились по соседям. Осень от осени все больше палисадников охватывал их памятный огонь. И георгины, что сегодня дарят моим землякам языки удивительного пламени, с того привезенного из Германии дяди-Колиного трофея.

Это все Володька Кузнецов виноват. Сманил. Идем да идем.

И пошли мы по ягоды.

По переулку поднимались, еще ничего. Только бы мамка не увидела. А дальше не по себе. Все чужие.

Дальше-то и домов нет, ямы. Нарыли их перед войной под дома, а строить — некому.

И сейчас некому. Где их взять, мужиков-то? Слышали мы, как Кузнечиха завидовала мамке:

— Тебе что, твой-то под боком, а мой, царство ему небесное, через то и Володька ширмачит.

— Ну и выходила бы замуж, молодая пока.

Кузнечиха и объяснила:

— Выйдешь! Разбежишься. Нынче мужик дорогой, кочевряжистый. «Сучком» и то не заманишь на ночь.

Ну, а дальше нас выгнали. Не слушай, что не следует. Да все равно понятно, мужик дорогой.

Вот и ставят дома пленные. И правильно, поубивали наших и ставьте. За них.

Проходили мы, немцы как раз обедали. Веселые, будто и не пленные. Что им не смеяться. Кормят вот. А с едой, небось, не лучше, чем в войну.

Попросить бы кусочек. Ну да! Если б наши, тогда. А то. Да и не подойдешь. Вон часовой, автомат меж колен. Тоже ест.

Обошли мы пленных. Слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамка: опять кусочничаешь, ешь дома. Не выпустит с куском.

Ну, а за ямами совсем пусто. Лес был. В войну свели. Теперь до него тёпать да тёпать. Да-алеко синеет, у небушка.

Запереглядывались, вернуться бы?

— Вы чо, пацаны? Назад покойника не носят.

Не носят так не носят. Потёпали мы к лесу. Дошли. Оглянулись — страшно. Домики со спичечный коробок.

Зато земляники тут! Не то что на Татарке. Там травинку насобираешь и надоест. А тут… Тук, тук в банку. И уж не тукает. Донышко покрыло. Мамка, что мамка. Полную банку принесешь, только ахнет. Про ругань забудет.

Может, так и было бы, а только за горой ахнуло раньше. Выгнало тучу. Пухлую, черную. И пошло пластать. Ну и заахало, погромче, чем в салют. Се-ердито.

Это Илья-пророк по небу скачет по своим делам. На колеснице. Торопится, сердится. Молнии из-под колес. А тучи — пыль клубами. Его будто и разглядеть можно. Разглядишь! Подними-ка глаза. Как вдарит молнией. Не любит Илья-пророк, чтоб разглядывали.

Нам бы под дерево, переждать дожжину, а у нас душу в пятки. Мы — деру.

Тучи все пластеют. А ну как развалятся, не удержатся. Да на нас. Ну и дождь, понятно, как из ведра. Банки полны. Не ягод — воды. И не выльешь, ягоды-то сверху плавают. Бежим, давимся. Ревом и ягодами. В рот их кидаем. Что уж теперь.

Добежали до ям, гром и примолк. Радоваться бы. Обсинило небо, запарило землю. Да какая уж радость. Пленные-то ушли. Значит, смена кончилась. Отец с работы вернулся. Не мамка, не отговоришься, не разжалобишь.

В переулок спускаться — Володька отстал.

— Я, пацаны, к Оплюне, свинчатки обещал на жестку.

Вот какой. Сманил, а отдуваться, так назад пятки. Сдрейфил.

Я почему его заметил, аккордеон он нес. Блеснул куском неба в толпе, приворожил. Вел его рыженький парнишка. Потому что он был слепой.

Они продавать принесли аккордеон. На такую-то прелесть да без охотников? Их окружили. Потянулись опробовать на слух. С рук на руки. Куда как хорош, да дорог.

Сочно, послушно рокотал аккордеон. Слепой хмуро водил следом глазами. Видит? Ничего он не видел. Пустые глаза еще кровянели болью, а он уже слышал ими. Веки чутко отзывались на звуки.

Покупатель нашелся скоро. Кудряш в обтерханном кителе задержал аккордеон на груди. Вложил в вялую руку слепого пачку красненьких. Слепой начал было перебирать, но сбился, беспомощно заворочал головой. Рыженький догадливо принял деньги.

Слепой настороженно замер, очевидно, по шелесту пытаясь уловить счет. Но не дослушал, а протянул руки на невеселое бормотанье аккордеона. Кудряш недовольно скривился, но вернул покупку.

Пальцы слепого знакомо приласкали радостный перламутр, нетерпеливо пробежались по ладам, давнули на басы и облегченно замерли.

Народ малость поутих, подался. Пусть потешится напоследок. И слепой, уронив голову в голубое сиянье мехов, повел мелодию.

Поначалу не слышно было. Похоже, играл он для себя, а как стал давать звукам силу, уловил я что-то знакомое-знакомое. Как он запел, ясно стало. Любимая песня дедушки. Запевал — все гулянки умолкали, распьяным-пьяны слушали.

И слепого слушали.

Сбил молчанье развеселый разухай. Крикнул рыженькому:

— Чего ворон ловишь, раззява. У него же руки заняты. Шапку по кругу.

Со стороны подошел разухай. Не знал, что не играть пришел слепой, продавать аккордеон, что деньги уже получил.

Сдернул разухай кепку с рыженького, кинул синенькую, и полетели бумажки.

Рыженький оторопело таращил глаза. Кудряш недоуменно озирался. Слепой недовольно хмурился.

Как вернулась кепка к рыженькому, и смущенный, он неловко опростал ее за пазуху, все снова попритихли. А слепой на это молчание посветлел лицом и поклонился перед собой.

— Спасибо, я…

Досказать не дал кудряш.

— Брось ты. Заработал. Играй. Люди ждут.

И слепой заиграл. И еще. И по просьбам. И от себя. И чем дальше играл, тем дальше, похоже, уходил от войны. Туда, за огненную черту, что отделила его от сегодняшней ущербности. Становился разудалым парнягой.

Ах, как он, сколько пел! Как памятливо. Я и сейчас встречаю, узнаю песни слепого.

Последнее, что слышал я, разыгривое:

Я не дослушал песню. Глянул в лицо: совсем забылся слепой, разулыбался, залил красивое, совсем не тронутое войной лицо румянец, но глаза, глаза его не забылись. Умирающие глаза роняли живые слезы на улыбку.