— Да, вход из коридора.

— Расходились в половине двенадцатого. Все в разные стороны. Двое уехали вместе, на пригородном автобусе. Княжев и… твоя…

— Что-то по времени не сходится…

— У него маленькая дачка на озере, километров пятнадцать…

— Ты считаешь… — начал было Киселев.

— Я ничего не считаю.

Они медленно пошли к выходу. Чувствуя неловкость затянувшегося молчания, Саркисянц тронул Киселева за плечо.

— Не обижайся, старик. Ты сам просил.

— Спасибо, Гера.

— Может, ничего и не было, а? Люська понимает, что ты все равно узнаешь, в одном городе живем. Посидели, поболтали и разъехались.

— Не надо, Гера. Не в этом главное. Было бы увлечение, мужчина интересный, обстановка — и не выдержала дамочка, я бы мог понять. А так ведь цель другая, значит, все с расчетом сделано, без сомнений. Это страшно. Ни перед чем не остановится, если решила.

Киселев рассказал про книжку, которую дали переводить жене.

— Понимаю, Витя, но в этом случае проще все. Хуже, если с тормозов сорвется, а здесь смысл есть.

— Смысл? — переспросил Киселев.

Саркисянц улыбнулся, смущенно хмыкнул:

— Ты не так понял. Мне трудно в этом разобраться. Может, все-таки ты поговоришь обо мне с тем человеком?

Киселев быстро поднял глаза. Вот куда повернул, гражданин-товарищ… Это прозвучало, как просьба расплатиться. Хорошо, Гера. И зная, что ничего не сделает для него, он пообещал.

— Кстати, а где это княжеское гнездышко?

— Почти на самом берегу. Третий дом от угла.

— Найду при случае?

— Найдешь.

Киселев вернулся на службу — его ухода, похоже, никто и не заметил, не торопясь закончил свои дела, в каком-то полусне, полуреальности. Временами чудился за спиной чей-то шепот, как будто все узнали о его открытии и теперь обсуждали эту новость. Но сделал он в тот день даже больше обычного, спокойно, размеренно собрал со стола входящие и исходящие, запер в ящик. Теперь поверхность стола была ровной и пустой, лишь отрывной календарь на подставке да несколько карандашей в пластмассовом стаканчике. Так же пусто было в душе Киселева, ни одной мысли, ни одного желания…

Между ними теперь лежала целая пропасть, только со стороны она была незаметна, они так прелестно выглядели вместе; когда выезжали за город или возвращались, то на их машину оглядывались прохожие. Все началось с тоненькой трещины, которая тянулась, почти пропадая иногда, с далекого первого дня… Теперь, оглядываясь, Киселев как бы снова увидел себя. Он долго не делал ей предложение, хотя понимал, что все равно когда-нибудь придется, увлечься боялся, потерять ясность восприятия. Всегда недоговаривал, оставляя возможность отступить, превратив все в шутку. Но потом была ночь на озере, заброшенная избушка, луна светила сквозь пыльные оконца, в дверь натянуло дым костерка, он развел его возле порога, а в ее глазах была отчаянная решимость. Он не чувствуя рук протянул их к ней. Через некоторое время под гулкие удары сердца пришел в себя. Что-то нарушилось в его четком мире. Посмотрел на Люсю. Она, не повернув головы, сказала спокойно: «Закрой дверь. Холодно»…

На улице он попал в людской поток, широкий и плотный, как после футбольного матча. Киселев всегда ощущал свою незначительность в общей массе и старался выскользнуть, повернуть на тихую боковую улицу или втиснуться в переполненный троллейбус. Звуки шагов, разговоры, смех, незнакомые лица угнетали его. Но в этот раз он шел вместе со всеми, вместе со всеми останавливался на перекрестках, пережидая поток машин, плечами, спиной чувствуя возле себя чужие плечи, чужое дыхание. И в какой-то момент больно кольнула зависть к этим людям, которым можно возвращаться домой.

Родился я упрямцем. Долго, до самого отъезда из дому, верилось мне, что весь мир уместился в тесной долине Ая. Ничего-то нет за крутобокой синью хребтов, ведь даже солнце ночует рядом. Ежеутренне вылазит на Косотур и, разбежавшись, совсем как птица-журавль, скачет в небо. И боялся я, вдруг в одно ветреное утро солнце не удержится на хребте при разбеге, скатится вниз на город и натворит бед.

Мой маленький мир был вполне обширен для людей. Он давал работу на заводах и кормил огородиной.

Нехитрый мир детства. Солнечными зайчиками ласкают память дни твои. Что из того, не все они выпали радостными. И в солнечных зайчиках мало тепла, зато светлы они и желанны.

Мы сидели на зеленом косогоре. Чисто-зелено было до самого заводика у Ая. Он сонно дышал, и дым из красной трубы курчавыми барашками брел на синий небесный луг, к неторопливым белым стадам облаков.

Улыбались горы, залитые зеленью. Улыбалось солнце. Молодой наш дом улыбался зеркалами свежих стекол, улыбался и впитывал солнечное тепло, чтоб греть нас в холода. Вся наша безымянная еще улица улыбалась. Лишь по весне зачатая и потому такая просторная, без палисадников и дворов.

На зеленом косогоре, смутно обвитом тропинками, сидели молодые хозяйки новых домов. Было спокойно возле их доброй беседы и радостно.

Подошел наш веселый отец. Из большого мешка вытряхнул ворох лесной зелени. Свежие, не тронутые вялостью увядания ветки, цветы, травы и коренья. Матери наперебой стали учить нас, своих первенцев, что можно есть, а что для украшения жилья.

Покойней все стало и тихо. И в зеленое сияние мира — Г о л о с. В ликование цветения — Г о л о с.

И нам, несмышленышам, стало боязно. Мы обступили взрослых и стали проситься на руки.

Серый снег под окном, матовым от плотных морозных узоров. Всю войну взаперти.

Детство наше вольное, без запретного слова взрослых! Немного тепла, еды — вот и все, что могли они нам уделить.

Что за тихая жуть встречала нас с братом со сна! С головкой прятались под одеяло, сколько терпелось.

Да спрячешься ли от тишины, в которой слышно лишь, как где-то идут верблюды. Идут и идут бесконечным караваном. Мерным шагом каждое утро. Я и сейчас их слышу. Это сердце толкает по жилам кровь.

Выманивал голод. На шестке чашка, а в ней пяток картошек в мундире, два ломтика хлеба. Это на весь день.

От еды игралось веселее, смелее. Надолго ли? Снова шарили на шестке. Даже крошки растаскали тараканы.

Нет, мы не плакали. Привыкли. Просто играть не хотелось. Залазили на печь. Кирпичи здесь теплее. И еще мешочек с комовой солью. Сосешь и будто ешь. На печи лежали и пакетики с фотохимикалиями. Не отравились, очень уж были горьки.

…Сумерки спускаются. Синь густеет, просачивается сквозь стекла. Скапливается по углам, затопляет дом.

Мы забиваемся в дальний угол. Плотно зажмуриваем глаза, тихо скулим, боясь привлечь чье-то внимание. Знаем, защитить некому.

Чаще всего успокаивал сон.

Нет, нас не встречали страшные сны. Мы верили, засыпая: завтрашний день будет совсем иным. Сытым и солнечным, с мамой.

Приходили настоящие детские сны. Без людей, без зверей — радостная игра радужных узоров. Сны не от сегодняшнего. Сны надежд на завтра.