— В батальон.
— Возвращайся. Нет твоего батальона.
— Как?!
— Вот так.
В то утро на батальон, обороняющий северные скаты кургана и водонапорный бак справа, навалились свежие полки сто первой легкопехотной немецкой дивизии. Навалились, уже начали прорываться к железнодорожной насыпи, но сюда подоспел резервный полк командарма, и положение было восстановлено, однако моего батальона не стало. В неравной схватке уцелели лишь единицы. Ни комбат, ни командиры рот и взводов не оставили своих позиций. Стояли насмерть вместе с бойцами и погибли.
Позже, лет через двадцать после Сталинградской битвы, день окончания которой я отмечаю как второй день своего рождения, Василий Иванович заметил:
— Тебе следует отмечать раньше.
— Почему? — спросил я.
— Вспомни день гибели того батальона, в котором ты был комиссаром.
— Помню… Значит…
В дни наступательных боев он часто появлялся там, где, по сведениям разведки, не ожидалось осложнений, а ему каким-то чутьем удавалось угадывать, что именно здесь противник будет наносить контрудар. Так и есть, но Чуйков уже успел нацелить сюда артиллерию, подвижные части, и замысел противника сорван.
На подступах к Люблинскому оборонительному рубежу он влетел на машине в расположение нашего полка. Мы отбивали яростные контратаки противника. Что ему тут делать? Есть что: тут обозначился прорыв обороны противника. Вскоре главные силы дивизии ворвались в Люблин.
При наступлении на Берлин он, как мне известно, вовремя разгадывал замыслы гитлеровских стратегов и вел полки своей армии с наименьшими потерями, хотя мы действовали на главном направлении. Его чутье и умение находить верные решения, порой дерзкие, но с точным прицелом, позволили нам прорваться в Тиргартен, к логову Гитлера, к имперской канцелярии.
Вполне возможно, что та самая пуля, которая искала мое сердце в последних боях за Берлин, осталась в обойме или в казеннике карабина, а затем, после капитуляции Берлинского гарнизона, попала в свалку трофейного оружия, переплавленного в слитки металла для нужд народного хозяйства.
Так случилось, так получилось, так повезло мне на войне, как говорится, всем смертям наперекор. Земной поклон отцу и матери, родившим меня с такой судьбой. Да, я счастлив тем, что смерть пощадила меня на фронте, но она сделала свое злое дело против меня вскоре после войны. В Германии 18 мая 1946 года меня и мою жену постигло большое горе — там, на Веймарском кладбище, мы похоронили шестилетнего сына Володю. Злобные люди нашли способ отомстить мне. Но я остался в строю. И вот хожу по хлеборобному полю там, где родился сын, обдумывая ответ на вопрос жены Харитона Устименко, погибшего в Сталинграде: «А ты-то как уцелел на такой войне?»
Признаюсь, мне уже трудно расставаться с семьей Ольги Харитоновны. Бывает же так: не успел переступить порог незнакомого дома — и он стал тебе родным. И эти ребята, ее сыновья Алеша и Харитон, с которыми я сейчас занимаюсь расстановкой щитов на хлеборобном поле, стали для меня близкими. И они привязались ко мне так, что уйди я сейчас с поля — и у них, кажется, потеряется всякая вера в дружбу с людьми. Разве можно допустить такое! Однако хорош тот гость, который не забывает, что у него есть свой дом. Мне пора, пора возвращаться в Москву, к своему рабочему месту. До свидания, хлеборобное поле. Верю, к следующему приезду ты ответишь здешним трудолюбивым земледельцам тучным урожаем сильной кулундинской пшеницы.
Задание дня выполнено.
Полевод уже осмотрел ряды расставленных щитов и махает шапкой над головой: кончай работу, расходись по домам…
К ужину в доме Усковых появился Николай Федорович. Как видно, не первый раз заезжает сюда секретарь райкома. Заезжает поговорить, посоветоваться в домашней обстановке с опытным полеводом и опытной телятницей.
Поблагодарив его за рекомендацию навестить эту семью, я пытаюсь найти наиболее точный ответ на вопрос Анны Андреевны: «А ты-то как уцелел на такой войне?» Рассказываю то, о чем думал сегодня в поле. Все слушают внимательно. Николай Федорович помогает мне подсказками, уточнениями, личными выводами, не боясь таких определений, как «фронтовое счастье есть и в него надо верить», «и молитвы матери, и письма любимой жены, и многое другое утверждали в нас веру в свои силы, а значит, и право на жизнь». Он тоже фронтовик, тоже хлебнул немало лиха в окопах и на тропах разведчиков, и у него есть основания утверждать свои взгляды и суждения по этому вопросу.
— Но главное, — заключил он, — в любом бою без взаимной выручки нечего делать. Боевая дружба — надежный щит в борьбе за правое дело. Поэтому и теперь нельзя забывать фронтовых друзей…
— Это укор или напоминание? — спросил я.
— Ни то и ни другое, — ответил он, — но если чувствуешь за собой такой грех, то постарайся вспомнить.
— Стараюсь… Неужели еще один прокол допустил, забыл кого-то из однополчан?
— В нашем районе — нет, а вот у тебя под боком, в Москве, более двадцати лет живет ветеран Сталинградской битвы, и ты ни разу не навестил его.
— О ком идет речь?
— Начальник разведки семьдесят девятой гвардейской дивизии Василий Васильевич Графчиков. Помнишь такого?
— Он, кажется, скончался на Вислинском плацдарме.
— Кажется, — снова кольнул меня взглядом Николай Федорович так, что у меня по спине заструился холод. И я тут же спросил:
— Когда проходит ближайший поезд на Москву?
— Не спеши, — остановил он меня. — По пути в Москву ты собирался остановиться в Куйбышеве, навестить бывшего комсорга своего полка Леонида Ладыженко.
— Собирался. Он работает там директором средней школы. Часто похварывает. Отличный педагог-воспитатель.
— Был…
— Не может быть?!
— Тебя застали здесь два письма из Куйбышева, как мне известно, от верных друзей Леонида Терентьевича.
Николай Федорович вручил мне два конверта. Одно от Марии Максимовны Вельямидовой. Она врач, ветеран нашей дивизии, прошла с нами от Сталинграда до Берлина. Героическая женщина с удивительными способностями глушить боль одним прикосновением своих исцелительных рук. Помню, помню эти руки! На втором конверте буквы и строки тоже надломлены, перекошены каким-то горем. Еще один ожог сердца ждет меня в этом письме. Не хватило сил вскрыть конверты до тех пор, пока не распрощался с гостеприимными хозяевами этого дома…
По дороге к вокзалу Николай Федорович не разрешил мне читать письма, а, сунув мне в карман патрон с таблетками валидола, посоветовал:
— Прочтешь в вагоне, после приема этих таблеток.
— Какие есть сведения о сыне Василия Чирухина? — спросил я, отвлекая себя от тревожных дум.
— Петр Чирухин на днях сам пришел в милицию с повинной. Суд уже состоялся. Дали три года… Отбудет срок и, надо думать, после этого не станет осквернять доброе имя отца. Должен…
— Должен, — подтвердил я.
— А почему ты не спрашиваешь о Митрофане, у которого гостил в Рождественке?
— Собирался еще раз побывать у него, но мне сказали: окна его дома заколочены.
— Религиозный фанатик… Заболел манией преследования и сбежал.
— Вместе с Зинаидой?
— Нет. Зинаида вернулась к родителям, работает в школе механизаторов. Она призналась: он обманул ее ложной верой в свою святость. Сбежал на мотоцикле, хоть до этого говорил, что ему нельзя быть за рулем — дважды контужен.
— Контузии бывают разные, — заметил я.
— У него было основание: медаль «За оборону Сталинграда».
На этот раз мы снова разговорились о поведении Митрофана в дни боев в Сталинграде, вспомнили, как и за что он попал, по его словам, в «каменный мешок», где отсидел самые трудные дни боев за Тракторный завод, затем я признался, что Митрофан подсылал ко мне своих подопечных с требованиями написать о нем в газете как о герое войны.
— Он покинул отцовский дом, сбежал, чтобы не быть разоблаченным теми, кого он обманывал, — заключил секретарь райкома.
И уже в вагоне, когда поезд тронулся, Николай Федорович, как бы спохватившись, снова напомнил мне о Василии Васильевиче Графчикове, адрес которого я так и не успел записать.
