…А сколько раз прицельный огонь пулеметов и автоматов прижимал меня к земле, решетил шинель, сколько раз царапали мои кости осколки мин и снарядов на Северном Донце, на Висле, на Одере и в дни штурма Берлина — всего не перескажешь, и каждый раз не смогли остановить ни сердце, ни движение мысли в голове.

Что это — везение, живучесть или цепь счастливых случайностей? Не знаю, не берусь утверждать ни то, ни другое. Мне ясно только одно — цепь счастливых случайностей могла прерваться в любой момент. Игра в счастье на фронте не бывает продолжительной. Важно иметь верных друзей — они не оставят тебя в беде. Но кроме верных друзей, нужен опыт, смекалка, изворотливость, наконец, умение находить верные решения, чтобы не стать для врага легко уязвимой целью. Все это тебе необходимо в бою. Так как необходимы птице крылья в полете. Однако на фронте гибнут и окрыленные боевым опытом солдаты. Пуля, снаряд, мина, бомба поражают людей без разбора, слепо, без учета, обстрелянный или необстрелянный ты фронтовик. От гибели никто не избавлен, не застрахован даже в мирные дни. Но у войны свой закон — он против жизни людей. Потому мы проклинаем войну и боремся за мир.

Очень важное условие жизнестойкости в бою — это чутье. Чутье опасности.

Мне посчастливилось знать, видеть, быть рядом с человеком, которого природа наградила таким чутьем, и он как бы знал об этом, развил его в себе до удивительного совершенства не только ради ограждения своей жизни. Нет, он не щадил себя ради предотвращения опасности для многих и многих тысяч людей…

Это Василий Иванович Чуйков.

Двенадцатого сентября 1942 года он возглавил войска 62-й армии, на которую была возложена оборона Сталинграда. Находясь порой в двухстах метрах от переднего края, ему приходилось часто менять расположение своего командного пункта. Я свидетель перемещения его КП с Мамаева кургана к Астраханскому мосту, затем в овраг возле СТЗ, потом под берег Волги перед заводом «Красный Октябрь», наконец в район лесной эстакады, где сейчас возвышаются трибуны городского стадиона. Всего шесть точек. Пять из них он сменил буквально за считанные минуты до прямого попадания тяжелых бомб и мин в те блиндажи, где находились он и его помощники.

Держится, держится в одной точке, вокруг которой бушуют взрывы, затем вдруг командует — уходи! — и за спинами уходящих уже взлетают бревна разбитых блиндажей и дымятся глубокие воронки. Враг мог торжествовать — армия осталась без руководства. Но не тут-то было: тотчас же в дивизии и полки поступали приказы и распоряжения Чуйкова, где и как следует наносить удары по наступающим частям противника.

…Не помню точно, не то семнадцатого, не то восемнадцатого октября командир полка вызвал меня к себе.

— Слушай внимательно, — сказал он тревожным голосом. — Поговаривают, Чуйков убит и кто-то другой командует армией под его именем. Сходи, убедись. Для заделья возьми вот пакет «лично командующему». Сам он вот такой, плечистый, всегда угрюмый, а голос — скажет «встать» — и мертвый поднимется… Если спросит, как дела, а ты убедишься, что это он, то скажи, мол, держимся, если не убедишься, то пожалуйста — боеприпасы на исходе и людей мало. Ясно?

— Ясно, — ответил я.

Вышел я от командира полка с пакетом и не пойму — не то вечер, не то ночь, потому что небо над курганом заволокло толстыми черными тучами дыма. Спустился я с Мамаева кургана, прошел вдоль берега Волги и там возле заводского оврага нашел блиндаж. У входа часовой. Он преградил мне путь винтовкой:

— Тебе куда?

— Вот с пакетом, лично командующему.

— Проходи.

Вхожу в блиндаж. В середине стол с телефоном и карта города. На ней шахматы. А он, угрюмый такой, прохаживается вдоль стенки. Я к нему с пакетом. Распечатав пакет и бегло взглянув на содержание, он сказал:

— Ясно. — И, покосившись на шахматы, спрашивает: — Играешь?

— Играю.

— Садись…

Сделали мы по семь или восемь ходов, как вдруг потолок ходуном заходил и крошки земли посыпались на шахматную доску, а он будто не слышит ничего, делает ход:

— Шах!

Теперь уже в углах что-то заскрипело, застонало… Стойки в дверях перекосились.

Вбежал адъютант, запыхавшийся, в пыли, и докладывает:

— Товарищ командующий, танки, восемь штук, прямо сюда идут…

Он и на это не обратил внимания. Снова объявил мне шах и только после этого повернулся к адъютанту.

— Танки, говоришь?

— Танки. Прямо сюда, восемь штук, — повторил адъютант и, помолчав, подтвердил: — Своими глазами наблюдал.

— Так… Плохи, значит, дела у Паулюса, коль на ночь глядя танками решил пужать… Ты вот что, Федор: вон в углу под скамейкой противотанковые гранаты лежат. Возьми парочку, еще раз убедись и тогда докладывай.

— Слушаюсь, — ответил адъютант и убежал с гранатами.

Я видел, как мечутся люди перед блиндажом командующего, а он все поторапливает меня: ходи, ходи. Сделал я еще несколько неудачных ходов — мат неизбежен, — задумался и не заметил, как все стихло. Вернулся адъютант, без гранат, и докладывает:

— Один танк подбит, другой горит, а остальные повернули обратно.

Теперь командующий повернулся к адъютанту быстро:

— Вот это по-братски докладываешь. — И ко мне: — Ну что, мат?

— Мат, — пришлось согласиться мне.

Вернулся я на Мамаев курган глубокой ночью и рассказал командиру полка все, как было. Тот, выслушав меня, обрадовался:

— Чуйков нами командует, значит, будем держаться… А тебе повезло: на двух Чуйковых сразу напоролся: адъютант Федя — младший брат командующего. Знаю его, сызмальства по стопам старшего идет. А ты, шахматист первого разряда, продул командиру на пятнадцатом ходу… Ну, ничего, — командир полка облегченно вздохнул, толкнул меня в грудь. — Еще сыграешь. Раз Чуйков командует, значит, выстоим и сыграешь…

…Тогда же, в дни тяжелых боев за Мамаев курган, Василий Иванович вызвал меня на свой КП. На его столе лежала «Комсомольская правда» с моей статейкой о снайпере Василии Зайцеве, минометчике Иване Бездидько и об отделении сержанта Петра Селезнева, которые объединились в одну группу и в тесном взаимодействии наносили врагу большой урон в живой силе и технике. Эта статейка была обведена синим карандашом командира.

— Это ты писал? — спросил он.

— Я.

— А лучше можешь?

— Попытаюсь.

— Тогда слушай меня.

И он принялся размышлять вслух о технике мелких штурмовых групп в боях за город. Говорил отрывистыми фразами, четко, образно, прямо суворовским языком. Закончив размышлять, спросил:

— Понятно?

— Понятно, — ответил я.

— Тогда садись и пиши.

И когда я сел к столу, он обнаружил, что моя память почти ничего не зафиксировала для записи, хотя ответил, что понял. Попробуй скажи «не понял» — проще в кипяток окунуться.

Сижу над чистым листом бумаги, как кролик перед удавом. И вдруг, нет, не вдруг, а как-то глухо, постепенно в ушах зазвучал голос командира, затем послышались слова, целые фразы так, словно в голове начала раскручиваться лента записи слуховой памяти, кладу на бумагу одну фразу: «Врывайся в дом без вещевого мешка, граната без чехла», затем вторую: «Врывайся так — граната впереди, а ты за ней», потом третью: «Успевай поворачиваться, не зевай — инициатива в твоих руках…»

Так к утру я записал почти все. Записал и не заметил, как сон упрятал меня под стол. Проснулся, бросился ошалело в один отсек, в другой. В блиндаже ни души.

— Где командующий? — кричу во всю глотку.

— Зачем он тебе? — послышался голос его ординарца.

— Статья готова.

— Он знает и велел не трогать тебя. Можешь еще подремать. Придет — разбужу.

Проклиная себя на чем свет стоит, я выскочил из блиндажа и кинулся по ходу сообщения на Мамаев курган. Там мой батальон. Так можно проспать судьбу батальона. Какой ты после этого комиссар. Растяпа…

На подъеме к северному плечу кургана меня встречает Чуйков с адъютантом.

— Ты куда? — спрашивает он.