— Владимиру Волохову отводился участок в нашем кооперативе.

— Отводился, — согласилась Валентина Кузьминична, — но он отказался.

— Почему?

— Такой он был человек…

— Постой, постой… — заволновался Борис Васин. — Давай сейчас же вернемся в контору к неделимому фонду… Нет, вон грузовик оттуда выворачивает, — и он замахал самодельной тростью — стой, стой! Но чуть запоздал. Этот сигнал не заметил водитель черной «Волги», за которой следовал крытый грузовик. Водителю грузовика, как видно, нельзя было отставать от идущей впереди машины, и он, выкатившись на асфальт, добавил газу. Над площадкой автобусной остановки закружили опавшие листья… Среди них были еще зеленоватые. И мне почему-то увиделся Владимир Иванович Волохов, которого провожали в последний путь в начале осеннего листопада. Провожали с горестью о преждевременной смерти человека чистой совести и отменного трудолюбия. И тут же услышались слова всегда осмотрительного и проницательного сотрудника с Петровки, 38: «Осторожно, листопад!» И я с тревогой проводил взглядом крытый грузовик: несется за «Волгой» как оголтелый, не дай бог, скользнут колеса на опавших листьях и начнут юзовать перед встречным транспортом…

Позже мне стало известно, что дело Антона Антонова рассматривалось в райкоме и горкоме. Парткомиссия горкома отвергла необоснованные наветы на заслуженного ветерана войны, а очерк о нем, о его жизни признали полезным. К сожалению, Антон не мог присутствовать на бюро горкома: у него отнялась речь и парализовало ноги.

Небо над городом напоминало рваную рубаху с кровавыми подтеками, а сам город, распластанный вдоль берега Волги на десятки километров, извергал рыжие космы пламени. Взрыв фугасных бомб, доставленных сюда армадой «юнкерсов» и «хейнкелей», сотрясал землю и будто стряхивал с нее стены целых кварталов. Всюду сплошные развалины. Лишь каким-то чудом устояли, не рухнули заводские трубы. Много труб — я насчитал их тогда только в заводском районе более сорока. Они, как штыки над головами солдат в строю, казалось, готовы были устремиться ввысь, в штыковую против остервенелых бомбовозов.

Так увиделся мне Сталинград октябрьских дней сорок второго года с южного плеча Мамаева кургана, куда я поднялся нынче с участниками Всесоюзной комсомольской экспедиции «Летопись Великой Отечественной». Прошло сорок лет, но зрительная память — как хорошо, что она не оставила меня! — помогает мне рассказать им то, что выпало тогда на мою долю. Хорошие ребята. Вижу на их лицах, в глазах неукротимое стремление все узнать. Ведь девиз экспедиции: «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд».

И я рассказываю им, вспоминаю…

…Авиация — ударная сила наступательной тактики врага — раскачивает курган до кружения головы. Местами вздыбленная земля с пеплом и золой укрывает нас, еще живых и способных к сопротивлению, от прицельных ударов. Хлещут по лицу и слепят глаза упругие волны воздуха с огнем и едучим смрадом тяжелых снарядов и мин, начиненных тротилом и термитом. Всюду вихри свинца — не смей поднимать голову. Взрывы фугасок, похоже, норовят сдвинуть к берегу Волги фундаменты разрушенных зданий. Воспламеняется и сама матушка Волга. Воспламеняется от выкатившихся на ее стремнины потоков горящей нефти из взорванных емкостей на заводских территориях и у подножия Мамаева кургана.

— Чем вы там дышите? — запрашивает по телефону корреспондент с той стороны Волги.

— Легкими, — отвечает радист из горящего города и, чуть повременив, уточняет: — Дышим воздухом с огнем и дымом и верой в победу. Так и пишите…

С вершины кургана город был виден как на ладони. Он и теперь просматривается отсюда во всю ширь, только не такой, какой был тогда. Он вырос, поднялся из руин и пепла над Волгой белокаменными ансамблями жилых кварталов и заводских корпусов, обрамленных зеленеющими парками и скверами. Вижу заводские трубы — штыки заводов, — их осталось столько же, сколько было тогда, молчаливых свидетелей огненных бурь. Пусть стоят как памятники подвигов сталинградцев в боях и в труде.

Мы вышли на косогорный участок между заводом металлических изделий и южным плечом Мамаева кургана. Здесь с начала октября и до конца битвы оборонялись батальоны полка, сформированного из комсомольцев сибирских сел и городов, в том числе из моих земляков, с которыми меня сроднила довоенная жизнь.

С первых же дней боев на этом участке был придуман тактический прием против авиации врага: сократили нейтральные полосы до броска гранаты — бомба не пуля, пусть гитлеровские летчики глушат своих. Когда захватчики опомнились, что без авиации им не суждено столкнуть нас с этих позиций, тогда сделали несколько попыток оторваться от бросков наших гранат. Ночью пытались отойти назад, чтобы с утра авиация могла поработать здесь. Но не тут-то было: наши пулеметчики заранее подготовили свои пулеметы для ночной стрельбы. Тронутся завоеватели и тут же ложатся с продырявленными затылками и спинами. Хитрые маневры не удались. Застряли они тут — ни вперед ни назад.

— Сибирякам-таежникам не привыкать, они умеют заламывать медведей в берлогах, — сорвалась с моего языка чуть хвастливая фраза.

И тут кто-то за спиной подсек меня:

— Узнаю своих. Они не умеют уходить от себя.

«Не уходи от себя» — знакомая с юности фраза.

Я обернулся: Георгий Кретов? Да, он. Доволен, что я узнал его с первого взгляда. И я продолжил свой рассказ, чувствуя рядом друга-танкиста.

— Теперь Паулюсу осталось пустить в дело другую ударную силу против нас на этом участке, — сказал я. — Танки. Но мы ждали их тоже подготовленно: каждая груда битых стен, рваной арматуры «угощала» бронированные машины связками гранат и бутылками с горючей смесью. И танки тоже застряли здесь. Им нужен маневренный простор, а здесь… Руины, руины.

— Да, танкам здесь нечего было делать, — снова подал голос Георгий Кретов. — Танк без маневра как лошадь без ног, мертвое дело.

Георгий не воевал в Сталинграде, но его знания тактики танковых войск привлекли внимание участников экспедиции, он включился в поход по рубежам обороны, которая в дни Сталинградской битвы обрела невиданную упругость и принесла известные всему миру результаты. Такой уж, как видно, зов памяти бывалых людей — передавай свой опыт, свои знания молодому поколению, не ожидая особых приглашений.

Наш поход по рубежам упругой обороны города закончился в районе Тракторного завода. И здесь я не мог умолчать о славных подвигах комсомольских батальонов 37-й гвардейской дивизии под командованием генерала Виктора Желудева.

Эта дивизия вместе с отрядами вооруженных рабочих Тракторного завода и сводным полком в 600 штыков — это все, что осталось от 112-й дивизии, — с 4 октября отражала здесь атаки противника, не отступив ни на шаг. 14 октября Паулюс нацелил танки и авиацию на Тракторный завод. К полудню было зарегистрировано более двух тысяч самолето-вылетов. Каждый вылет — минимум четыре-пять бомб от «сотки» до «полутонны». Неистовый удар авиации подкрепила четырехчасовая артподготовка. Во второй половине дня оборону завода — всего лишь пять километров по фронту — атаковало пять дивизий с таранным кулаком в 180 танков.

Гвардейцы, бывшие десантники — посланцы московского комсомола — не дрогнули. Они отстаивали свои позиции до последнего патрона, до последней гранаты, затем пускали в дело ножи и лопаты. Сорок восемь часов подряд, без единой минутной паузы, длился бой с фашистами, прорвавшимися к Тракторному заводу. Сколько потеряли пять наступающих дивизий Паулюса за те 48 часов, легче было бы подсчитать по оставшимся в строю солдатам и офицерам. Но и такой счет был бы неточен. Уцелевшие в бою захватчики не вышли из него. В цехах завода и на волжской круче их добивали наши мелкие штурмовые группы, одиночные гранатометчики. Такая уж была натура гвардейцев-десантников. Они не изменяли себе!