После серии уколов исчезла сдвоенность предметов. Вместо десяти пальцев на одной руке я стал видеть снова пять. Тревожило другое — сокращение поля зрения. Причина — умирание зрительного нерва. Восстанавливать работу нервных волокон еще никто не научился.

И тут надо признаться: я сам виноват, не придавал значения периодическим приступам глаукомы. Она, коварная злодейка, зажимала нерв, душила его до потери чувствительности света. Затем слишком долго я тянул, избегал, увертывался от операции. Хитрил против себя. Теперь казнюсь…

Лечение в специальном санатории не давало ожидаемых результатов. Поле зрения продолжало сокращаться. Повышенное внутриглазное давление ускоряло этот процесс. Потребовалась повторная операция. Иначе обострение болей, ампутация глаза, замена его стеклянным протезом. Решился и на повторную. Но это не значит, что я шел вторично к операционному столу запросто, без волнений. Ничего подобного. Шел и вспоминал броски в атаку. Первый бросок незабываемый. Все последующие давались все труднее и труднее, потому что знал — постоянному везению верить нельзя. Так и случилось — поймал в голову осколок немецкой мины. То было в октябре сорок второго у подножия Мамаева кургана. Поймал, и теперь, через столько лет, тот осколок заставляет ложиться на операционный стол.

…Шла подготовка к отражению очередного наступления противника на северные склоны кургана. Я пробирался во вторую роту своего батальона. Мне предстояло проскочить в окоп боевого охранения. Уже приготовился подняться на бруствер и… запнулся. Нет, не запнулся. Чьи-то сильные руки схватили меня за ноги и сдернули на дно окопа.

— В чем дело?! — возмутился я.

Ротный наблюдатель, сдернувший меня на дно своей стрелковой ячейки, молча поднял над бруствером лопату, и она тут же со звоном отлетела назад. Наблюдатель, ничего не говоря, поднес ее к моим глазам. В полотне лопаты светились две свежие вмятины. Затем он поднял черенок лопаты, который через считанные секунды был расщеплен разрывной пулей: губительный, до предела плотный огонь вели гитлеровские пулеметчики. Подавить их должны были наши батареи, расположенные за Волгой. Ожидался залп «катюш» в момент появления гитлеровцев на нейтральной. Но об этом не знали бойцы из боевого охранения, которых следовало отвести назад до залпа. Посылать за ними кого-то вместо себя я не собирался. Но наблюдатель, зная скрытый ход к боевому охранению, по-прежнему ничего не говоря, пополз вперед. Я за ним. Он будто нечаянно дважды ударил меня ногой по каске: дескать, отстань. Каска слетела с моей головы, но я не отстал от него.

Добрались до боевого охранения. До начала удара нашей артиллерии остались считанные минуты. Торопливый отход боевого охранения заметили вражеские минометчики. Мы были уже в лощине, но и здесь нас достали мины.

Осколки немецких мин злые. Они разлетаются настильным веером и скребут, скребут землю. Как бы плотно ни прижимался к земле, от них трудно уйти невредимым. Командир боевого охранения и мой молчаливый проводник ползком поволокли меня к воронке от бомбы.

— Прочь! Прочь! — заорал я.

И они, кажется, обрадовались тому, что я не потерял сознание и подсказываю верное решение — не группироваться возле меня, не превращать себя в легкоуязвимую цель. Следовало готовить людей к решительному броску из зоны огня.

Они так и поступили.

В медпункте фельдшер бритвой очистил левую сторону моей головы от слипшихся волос, и вскоре на мою ладонь лег буроватый осколок. Он был похож на расплющенный желудь с колючими краями. «Благо плашмя пришелся, — сказал фельдшер, — иначе могло быть хуже…»

Рана была засыпана белым стрептоцидом, и через сутки я вернулся в строй.

Тогда я не думал и не мог предполагать, что тот гадкий осколок заставит меня теперь так часто вспоминать его.

Повторная операция прошла без неожиданностей, хотя с большим нервным напряжением.

— Теперь будем строго соблюдать послеоперационный режим, — сказала Ольга Георгиевна.

Измучилась она, бедная, со мной.

Через месяц стало ясно, что сокращение поля зрения приостановилось. И меня снова потянуло в Сибирь, в родную тайгу.

В полночь сквозь сон я услышал свою фамилию:

— Сергеев… Где спит Сергеев?

— Вот, в этой комнате, вместе с сыном.

Стук в дверь разбудил и моего сына:

— Да… Входите.

Дверь резко распахнулась, и на пороге показался Илья Андреев. Здоровяк, плечи во всю ширь дверного проема. Не переводя дыхания, он выпалил:

— Шишка пошла!..

— Какая шишка?

— Кедровая.

— Куда пошла?

— На землю… Чуть тряхнешь ветку — и сыплется. Поехали. Мой фургон у калитки, и шишкари все в сборе. В лесхозе прихватим еще двух проводников. В кедровое царство махнем…

Мне и сыну на сборы хватило пяти минут. Сын нырнул в утробу кузова, я в кабину рядом с Ильей. Ночная дорога в глубь тайги быстро смахнула квелость прерванного сна. Тихая звездная ночь и чернеющая вдали тайга часто подпрыгивали и, казалось, перевертывались в моих глазах так, что золотая пряжа звезд, смыкаясь с моими ресницами, искрилась вспышками электросварки.

— В темноте все ухабы кажутся мелкими, — оправдывался Илья.

— А каково тем, в кузове?

— Задние рессоры мягче, с рассветом пойдем глаже, — успокаивал он меня.

Рассвет застал нас на Урюпинском увале. Красивая здесь тайга. Особенно горы. Их украшают стройные сосны в коротких, кудрявых, точно золотистый каракуль, куртках. Ели и пихты в длинных до пола хвойных шубах сонно табунятся в низинах хранителями таежных тайн. Возле них одиночками и мелкими группками пасутся голенастые березки, успевшие сменить зеленые халаты на прозрачные с желтизной накидки, обнажив белизну своего стана. Модницы, они четыре раза в год меняют наряды. Местами возвышаются лиственницы, стреловидные вершины которых уже встретили первые лучи восходящего солнца и будто воспламенились зеленым огнем шелковистой хвои. А вот и богатырь кедр, вечнозеленый красавец здешней тайги. Он закрепился на каменистом косогоре и стоит непоколебимо, как верный страж на подступах в кедровое царство. Хвойная шуба на нем поблескивает в лучах утреннего солнца неисчислимым количеством росинок выпавшего инея, отчего создается впечатление, что минувшая ночь осыпала его алмазной пылью, а спелые шишки на концах увесистых веток — лапах с широкими ладонями — притягивают к себе взор всех проезжих и прохожих своей строгой опрятностью и неприкосновенностью, как бы предупреждая: не беспокойте нас до поры до времени, до полного созрева, мы сами подарим вам свои янтарные орехи с целебными зернами. Щедрое на доброту дерево. В эту минуту мне показалось, что оно излучает и тепло, и свет, и радость тайги.

— Как жаль, что этого не видно из кузова. Может, остановимся? — предложил я.

— Скоро лесхоз, — ответил Илья.

Он торопился, стараясь не терять ни одной минуты из трехсуточного отпуска, а мне не терпелось показать сыну красоту и величие приближающихся таежных гор, ведь он родился и вырос вдалеке от родной мне тайги, но я умолчал об этом. Илья, похоже, разгадав смысл моего предложения, крикнул в заднее окошко кабины:

— Максим!.. Скоро покажется Камень-Садат!.. — И ко мне: — Здесь ему в новинку. Сейчас увидит, какая у нас тут архитектура…

Зная, что мой сын окончил архитектурный институт, Илья решил удивить его редкостным творением здешней природы.

Вот оно… Над ущельем нависла скала — монолитный камень, подмытый у самого основания, потому похожий на огромную голову на тонкой шее. Скульптурный портрет таежной угрюмости. Он напоминает скуластого бородача, с плоским носом и вислыми усами, глаза под крутым лбом закрыты кустистыми бровями. Всем своим видом он как бы предупреждает — не подходи, обрушусь, раздавлю. Но его не обойдешь, не объедешь: справа непреодолимая каменистая крутизна, слева бурная горная река Урюп. И люди проложили дорогу под нависшей скалой, под самым подбородком угрюмца, у самого кадыка, отполированного потоками полых вод реки.