Вышел я из боя с гитлеровскими автоматчиками перед Астраханским мостом, конечно, не без царапины, но боли не чувствовал ни физической, ни моральной: через мост не прошел ни один гитлеровский танк, ни один автоматчик. Мой доклад генералу Крылову был подкреплен донесением батальонного комиссара Б. С. Власова. Усталыми, но по-прежнему добрыми и внимательными глазами Николай Иванович Крылов улыбнулся мне и показал резолюцию члена Военного совета армии на донесении Власова:

— Ясно? — спросил Николай Иванович… — Тогда иди в медпункт… Командарм принял решение, остатки бригады отвести за Волгу…

На Бандитском перекате вода между камней упругая. Мой шест она откидывает назад с готовностью выдернуть мне руки. Проскакиваем на горбатом потоке первый створ между камней. За ними бурун — кипящий водоворот. Небо в моих глазах перевернутой тарелкой с голубым дном качается над головой, встает на ребро, заслоняя обзор, а горы, огромные и угрюмые, превратились в легкие куклы в зеленых сарафанах, приседают и поднимаются, хороводятся над рекой, норовя сомкнуть ее берега. Хоть останавливайся перед ними и возвращайся обратно, но это уже не в наших силах. Напористое течение реки, как течение времени, исключает такой маневр. Смотри только вперед. Лишь на последнем пороге Бандитского переката нашу лодку повернуло боком поперек течения и чуть не заклинило между камней. Мы оказались под напором злой здесь стремнины, как под ударом косяка танков с тыла — дрогнешь, и спины будут прошиты очередями пулеметов, — но к нашей лодке подоспел Виталий Бобешко, затем Василий Елизарьев, Виталий Банников, и мы быстро снялись с камня. Отсюда, с этого гремящего порога, наши лодки, как стрелы из лука, уже неуправляемо выбросило в заводь к правому берегу. Пронесло без ЧП.

На берегу, под раскидистыми пихтами, развели костер — перевести дух, подсушиться. Через Бандитский перекат еще никто не прорывался сухим. Это так же невозможно, как невозможно побывать в бою, не нахлебавшись тротилового смрада и порохового дыма, разумеется, при самом счастливом исходе. Мы — счастливчики. Перед нами тут кого-то крепко потрепали «шайтаны» — под пихтами валяются помятые котелки и ведра, обломки бутылок, клочки ватников, расщепленные весла и две изуродованные камеры из скатов «БелАЗов». Похоже, камеры были связаны в плот, и смельчаки не смогли справиться с ним на перекате. Благо сумели добраться до берега на обрывках. Теперь, вероятно, пешком пробираются через перевалы обратно в Белогорск, где разули «БелАЗ», или где-то ниже сколачивают салик — плот из сухих бревен.

Осматривая рваные камеры, я подумал о Виталии Банникове. Он, поймав на себе мой взгляд, встал рядом со мной:

— «БелАЗ» разули, но, видать, сами остались без штанов.

После ночевки мы изменили строй нашей «эскадры». Вперед пустили Бобешко — отлавливать не вспуганных флагманской лодкой хариусов. Быть может, забагрит тайменя. С утра красноперый красавец пасется под порогами перекатов.

Синеватый Растай, влившись в Кию, сделал нашу голубую тропу многоводней и напористей. Теперь почти каждый перекат напоминал узел из упругих канатов. На поворотах перед скалами и каменистыми берегами над рекой вспыхивали радуги. Водяная пыль в лучах утреннего солнца искрилась многоцветными дугами. Радуги, радуги — радость солнечных красок. Мы проплывали под ними, пригибая головы, чтоб не нарушить их красоту…

Слева приблизилась лысая вершина горы Таскыл. На северной стороне ее белеет клин снега. Он похож на бороду на груди могучего старца, который присел перед стадом горбатых великанов на привале и задремал на тысячи веков, не меняя позы. Лишь борода под ветрами десятилетий то уменьшается, то увеличивается. Я помню, какая она была в тридцатые годы. Перемены заметны, но побывать там, возле бороды и на вершине Таскыла, мне не довелось. В молодости дважды пытался подняться туда с друзьями и, увы, не хватало сил и уменья достигнуть цели. Только по рассказам старожилов тайги знаю, что там, на вершине, на лысой голове синеет темя Таскыла — круглое, неизмеримой глубины озеро. Сказывают, недавно геологи поднимались туда на вертолете, но подступиться к озеру не смогли — непроходимое болото. Через час после приземления колеса вертолета засосало до самых ступиц, еле оторвались.

А здесь, у подножия Таскыла, зеленый рай, опоясанный голубой лентой Кии. Ярусами выстроились кустарники малины, смородины с черными и красными гроздьями, над ними распустили свои волнистые космы и смотрятся в зеркало прибрежных вод ивы, гибкие кроны краснотала; далее сплотились плечом к плечу пихты и елки; выше по косогорам красуются кедры, сосны; на отлогие откосы сбегают березы и осины в платьях из желтеющей листвы. Здесь же, у берега реки, находят уют с кормами и водопоем маралы и лоси. Вот метнулся от воды бурый с короной ветвистых рогов сохатый. Одно свидание с ним в тайге — радость!

Бобешко впереди. Идем без осложнений, любуемся нерукотворными картинами таежной природы. Прохладный воздух с настоем хвойных ароматов окрыляет душу, так и хочется взлететь к самому куполу неба и провозгласить на весь свет: «Вот она, красота мирной жизни природы, оберегайте ее, оберегайте от осквернения, от испепеляющего огня!»

К полудню сравнительно быстро донесла нас бугристая стремнина к устью горной речки Громатухи. Песчаная коса и раздольный плес. Здесь я бывал не раз, принимал участие в строительстве электростанции. Электрическая энергия нужна была тогда молодому руднику, названному в начале тридцатых годов звонким в ту пору словом «Ударный».

Рудник был закрыт после войны. И что делает время… На том месте, где возвышались стены электростанции, буйно разрастаются кусты смородины, малины и бузины. Штабеля гниющих дров — тысячи кубометров — покрылись мхом и опятами. Над площадкой, как привидения, горбятся два паровых котла, желтеют ржавчиной локомобильные колеса-маховики, массивные, более трех метров в диаметре. С каким трудом доставлялись сюда эти железные махины зимой в трескучие морозы по реке: сорок пар отменных ломовиков подпрягались гуськом. И крик, и свист бичей погонщиков. Важно было стронуть с места и гнать, гнать лошадей до ближайшего порога. На порогах заранее намораживались настилы из бревен и хвороста. Так целыми неделями оглушалась дремлющая под ледяным панцирем горная река. Так доставлялись сюда машины и механизмы за сотни километров от железной дороги. А теперь здесь пустырь. На кожухах генераторов багровеет крупными гнездами бородавок переспелая малина.

Я уговорил своих спутников развернуть палатки на песчаной косе устья Громатухи и посмотреть вместе со мной рудник Ударный у самого подножия горы Таскыл. До него от устья Громатухи не более трех километров.

И вот мы уже бредем по заросшей дороге вдоль каменистой и шумливой Громатухи. Бобешко с ходу выдергивает из нее полдюжины хариусов, синеватых, с горбинкой — признак хорошей упитанности. Мне не терпится увидеть бывшую среднюю школу, клуб, шаровую мельницу, полигон богатых в былую пору песков с крупной россыпью. Тороплюсь и… столбенею: вместо школы, клуба и жилых домов встречаю пустыри, заросшие бурьяном. Все раскатано до бревнышка. Уцелели лишь покосившиеся стены шаровой мельницы. Они стоят на бетонном фундаменте и скреплены железными швеллерами на болтах с гайками в кулак величиной. Когда мельница работала, прочность стен была необходима, как добротная сбруя норовистому коню. Теперь эти стены гниют, обваливаются, обнажая ржавеющие люки и округлые бока рудоприемников.

Долина Комсомольского ручья бугрится отвалами промытого галечника — бывший полигон промывки богатых песков. Их, эти богатые пески, открыли братья Воробьевы, и сюда по призыву райкома комсомола пришли молодежные бригады промывальщиков. Рванул сюда и я в летние каникулы тридцать третьего года. Рванул вместе с соседом по школьной парте Александром Дударевым. Нам было по пятнадцати лет, мы только что вступили в комсомол. Решили по-комсомольски отличиться на промывке песков.