И в этом была проблема.

Он не мог дать ей то, что она хотела. Поэтому отступил, благодарный за свои длинные ноги и твердые края стола за ним, дававшие опору.

– Не думаю, что Борн одобрит, если я начну наставлять вас в…

Последнее слово так трудно выговорить. Но у леди этой проблемы не было.

– В поцелуях.

Кажется, Кросс должен быть счастлив, что она не спросила о другой вещи, на которую ссылалась без труда.

– Да.

Пиппа наклонила голову, и Кросс невольно засмотрелся на контуры ее длинной шеи. На мягкую белую кожу.

– Не думаю, что Борн будет возражать. Мало того, думаю, он будет счастлив, оттого что я спросила именно вас.

Кросс рассмеялся, если можно назвать смехом громкое «ха».

– Мне кажется, вы жестоко ошибаетесь.

Борн убил бы его голыми руками за то, что коснулся ее. Не то чтобы оно того не стоило.

«Оно того стоило».

Он точно это знал.

Пиппа покачала головой.

– Нет, думаю, я права, – сказала она скорее себе, чем ему, после чего долго обдумывала вопрос.

Кросс никогда не видел женщины, которая так тщательно все обдумывает. Он мог часами наблюдать за размышляющей Пиппой. Днями.

Абсурдная мысль поразила его.

Наблюдать, как она думает? Да что это с ним такое стряслось?

У него не было времени найти ответ, потому что в ее взгляде, частично скрытом стеклами очков, что-то изменилось, когда она снова сосредоточилась на нем.

– Не думаю, что дело вообще в Борне.

Не в Борне. Но это ей знать необязательно.

– Борн – одна из многих причин, по которой я ничего вам не скажу,

Пиппа глянула на свои сцепленные руки и когда заговорила, ее тон ему не понравился.

– Понимаю.

Она покачала головой, и Кросс невольно залюбовался ее светло-желтыми волосами, цвета кукурузных рылец, сиявших в свете свечей.

Ему не стоило спрашивать. Это не имело значения.

– Что именно понимаете?

Пиппа говорила с собой. Тихо, не поднимая глаз.

– Мне никогда не приходило в голову, хотя должно было. Желание – часть всего этого.

Желание… о да. Огромная часть.

Пиппа глянула на него, и он увидел: отчасти неуверенность, отчасти смирение, отчасти… черт бы ее побрал – печаль. И все, что в нем было, все, чем он был, вопило, требуя приблизиться ней.

Господи боже!

Кросс попытался отойти, но тяжелый стол, в котором он находил опору всего несколько секунд назад, теперь не давал двигаться дальше.

Большие голубые глаза повлажнели.

– Скажите, мистер Кросс, по-вашему, я могу убедить его коснуться меня?

Он не мог вымолвить ни слова. Не из-за интонации. Из-за почти незаметного ударения на слове «его», означавшего кого-то другого. Означавшего Каслтона.

Означавшего, что она надеялась, что Кросс коснется ее.

«Она была олицетворением соблазна. Она была пыткой».

Все, что требовалось сделать, – протянуть руку. И Пиппа будет принадлежать ему. Никто не узнает. Всего один раз. Один глоток – и он отошлет ее к мужу. К свадьбе.

К ее жизни.

Нет!

Филиппа неприкосновенна. Неприкосновенна, как все те женщины, которых он знал последние шесть лет. Даже более неприкосновенна.

Бесконечно более неприкосновенна.

Он шевелил губами, пытаясь найти слова, ненавидя тот факт, что она лишила его дара речи. Если бы партнеры могли видеть его сейчас. Умного, проницательного Кросса, которого уложила на лопатки эта странная, очкастая, прекрасная женщина.

Слова все не шли с языка, так что оставалось сказать одно:

– Пиппа…

Горячий румянец залил ее щеки. Коварный, великолепный румянец. Тот, который более молодой и беспечный Кросс посчитал бы приглашением. Такого рода, которое вполне можно принять.

Но Пиппа глянула на свои руки, раскинула их, не зная, как эти кривоватые кончики пальцев соблазняли его.

– Простите. Это было абсолютно… это было… то есть…

Она вздохнула. Плечи опустились под почти невыносимым грузом. Наконец Пиппа подняла глаза и просто сказала:

– Мне не следовало этого говорить.

«Не спрашивай. Ты не хочешь этого знать».

Только он хотел. Отчаянно.

– Что вы под этим подразумеваете?

– Я бы предпочла не говорить.

Кросс усмехнулся.

Даже сейчас, когда она, вне всякого сомнения, хотела это сделать, все равно не соглашалась лгать.

– И все же я хотел бы знать.

Пиппа по-прежнему обращалась к своим рукам.

– Просто… с тех пор как мы встретились, я была довольно… увлечена…

«Тобой».

«Скажи это», – мысленно попросил Кросс, не вполне уверенный, что станет делать, если она действительно скажет, но готовый к испытанию.

Пиппа перевела дыхание:

– Вашими костями.

Скажет ли она когда-нибудь то, что от нее ожидают?

– Моими костями?

Она кивнула:

– Да. Но мышцами и сухожилиями тоже. Предплечьями, бедрами. И еще раньше, когда наблюдала, как вы пьете виски, – вашими руками.

Кроссу много раз в жизни делали нескромные предложения. С тех пор он блестяще научился отказывать женщинам. Но еще никто не восхищался его костями.

Это была самая странная и чувственная исповедь, которую он когда-либо слышал. И понятия не имел, как отвечать.

Но ему и не пришлось отвечать, потому что Пиппа продолжала.

– Я не могу перестать о них думать, – вздохнула она. В голосе слышалось столько отчаяния и униженности, что Кросс вздрогнул.

– Не могу перестать думать о том, как бы их коснуться. О том, как они… касаются меня.

Помоги ему, господи. Он думает о том же.

Ему не стоило спрашивать. Не стоило.

Но если бы сам король ворвался в комнату, все равно не смог бы его остановить.

– Касаются вас… где?

Ее голова вскинулась так быстро, что наверняка макушка ударилась бы в его подбородок, стой она чуть ближе. Если бы она стояла так близко, как ему хотелось. Он шокировал ее.

– Простите?

– Это простой вопрос, Пиппа, – ответил Кросс, крепче опираясь на стол, пораженный собственной способностью казаться спокойным, хотя сердце лихорадочно билось, а пальцы так и зудели от желания дотронуться до нее.

– Где, по-вашему, вам приятен контакт с моими костями?

Пиппа приоткрыла рот от удивления, а Кросс скрестил руки на груди. Ее взгляд следовал за его движением. Руки сжимали бицепсы, силясь сдержаться и не обнимать ее, до тех пор пока они оба не задохнутся.

– Ваши руки, – прошептала она.

– Что с моими руками?

– Я все гадаю, какое ощущение они вызовут на…

Пиппа сглотнула, и это привлекло его внимание к ее горлу, где, вне всякого сомнения, бешено бился пульс. Поэтому Кросс не расслышал, как она договорила, что, возможно, было лучше для обоих.

– На моей коже.

«Кожа». Это слово от него не ускользнуло. Кросс живо представил бледную прелестную плоть, жаркие изгибы и мягкие бугорки… и все это принадлежит ему. Она будет бархатом и шелком, и чего бы он ни касался, она станет отвечать. Кросс представил звуки, которые Пиппа будет издавать, как будет стонать, когда он проведет ладонью по ее торсу, как будет смеяться, когда он обязательно найдет чувствительное местечко для щекотки.

Пиппа завороженно смотрела на его левую руку, и Кросс точно знал, что, если потянется к ней, она позволит ему делать все, что он пожелает.

Все.

Но он не шевельнулся:

– Где именно, Пиппа?

Ей, разумеется, не следовало говорить ему. И бежать из этой комнаты со всех ног. Вне всякого сомнения, в главном зале казино безопаснее, чем здесь, с ним. Но она не собиралась с ним откровенничать.

– Мои руки, – начала она, широко их раскинув. – М-мои щеки… моя шея…

Сама не понимая этого, она обводила пальцами названные части тела, и с каждым словом желание Кросса росло. Ее пальцы скользили по стройной колонне шеи, по нежной коже груди, к краю выреза, где остановились, замерев на зеленой ткани.

Кроссу хотелось одним рывком разорвать платье, чтобы облегчить скольжение этих чудесных кривоватых пальцев. Он хотел видеть, как она коснется каждого дюйма своего тела, воображая, что это его пальцы.