Горилла — тот, пожалуй, задает себе вопросы. Но он молчит. Однако распорядитель сарданы играл во всем этом огромную роль. Наш новобрачный, который обзавелся отличным гаражом и обделывает дела с шинами — дела, пожалуй, довольно темные, — мог бы рассказать многое, но он никогда ни о чем не расскажет ни своей жене, ни своим детям, если таковые у него будут. Он тоже сделал выбор. Он выбрал сардану. «Нельзя воспринимать жизнь так, как воспринимаете ее вы, лейтенант Лонги, — говорил ему главный врач алжирского госпиталя. — Вы ведь не отвечаете за те карты, которые вам сдали. Вы отвечаете только за свои поступки. Среди них наверняка были и плохие. И вот вы на грани нервной депрессии. Рана, поражение, плен, горе…» Эме мысленно прибавляет к этому равнодушие Анжелиты, Францию с синими губами, измену Натали и, наконец, это возвращение, которое помимо его воли совершило в нем переворот. Славный тубиб делал свое дело. Но этого оказалось недостаточно.

После многих удач, которые выпали на его долю в Барселоне, потом в Алжире, затем в Италии, и вплоть до самого его возвращения в Баньюльс, он считал, что выздоровел. А сейчас снова все под вопросом. Ему необходимо было бы поговорить с Пюигом, — с Пюигом, который исчез, словно никогда и не существовал! Однако 24 августа 1944 года силы Освобождения торжественным маршем прошли по расцвеченному флагами Перпиньяну. «Репюбликен» перечислял тех, кто принимал участие в церемонии. Но никто из действующих лиц известной нам истории не был упомянут!

Внезапно Лонги спросил:

— Как погиб Пюиг?

Горилла удивлен.

— Вы получили известие о его смерти? Нет? Тогда о чем же вы говорите? Он не погиб! Я по крайней мере не думаю, чтобы он погиб! Это могло случиться только после двадцать четвертого августа. Его несколько раз видели в Перпиньяне.

Эме Лонги медленно проводит рукой по лицу. Пюиг жив! Пюиг жив, и все изменилось.

Вентилятор смилостивился, и они обогнули Канигу — тридцать километров серпантина за полчаса. Деревня нависла над Линтиллой. Прежде всего здесь бросалась в глаза чернота обугленных стен, кое-где покрытых золой. Фруктовые деревья протягивали над изгородью садов свои культяпки. Пауло уже не пел. В одной из улочек они увидели двор, серые дома, открытые окна. Женщина снимала с веревки белье.

— Давайте остановимся здесь, — сказал Эме.

Улочка, выходившая на дорогу, сбегала вниз за опаленной церковью до самых прибрежных ив; на ней не заметно было никаких признаков жизни. Они остановились перед мэрией. Трое ребятишек, резвившихся в саду, улепетнули при виде «джипа». Этот условный рефлекс достаточно красноречиво свидетельствовал об ужасе, царившем в Вельмании. Кафе здесь не было. Бакалея-закусочная, родная сестра Алисиного заведения в Палальде, была забита досками. Школа словно вымерла.

Они поднялись в маленький «населенный пункт». Женщина все еще снимала белье. Эме заговорил с ней. Она не ответила; она так и стояла с поднятыми руками, округлив плечи под шерстяной кофтой некогда темно-красного цвета.

Сагольс заговорил по-каталонски. На сей раз она что-то ответила, не переставая заниматься своим делом.

Наши женщины не любят оставлять белье во дворе на ночь.

Мгновенная смена кадра. Эме еще мальчишка. К ним приходит работать матрасница. Она устанавливает свое оборудование и начинает чесать шерсть на вольном воздухе. И всегда прекращает свое занятие на закате. Нельзя, чтобы ночь вползала в матрацы. Ходили слухи, что она колдунья; она была очень красива — во всяком случае, так говорили взрослые.

Каталонка обернулась. «Bien plantada», — казалось, произнес Сагольс. Да, она хорошо сложена, прямо модель для Майоля, только в лохмотьях. И зубы у нее красивые. Повернувшись к домам, она что-то крикнула. Появился старик — у него была уйма времени, чтобы потихоньку разглядеть их через занавески; он казался еще крепким в своей аспидной рубахе, у него были светлые глаза и маленький нос. Растрепанная старуха, по-видимому, была рада-радехонька гостям. Они со стариком остались одни в деревне и теперь изнемогали от тоски, потому что соседи все не возвращались. По счастью, у них было радио. После Большого пожара они тоже ушли отсюда. Но старухе захотелось вернуться.

Когда Сагольс стал расспрашивать их о Пюиге, они удивились.

— Путш? А ты знаешь господина Путша?

Старик покачал головой. Старуха говорила по-французски без акцента, только имена собственные произносила на каталонский манер — разумеется, из деликатности.

Когда молодая женщина взялась за полную корзину белья, Пауло вызвался ей помочь, но она уперла корзину в бедро и, угрожающе брыкнув ногой в башмаке на деревянной подошве, отогнала кур.

— Надо загнать хряка, — сказал старик.

Речь шла о борове. Великолепное животное! «У нас, — подумал Лонги, — говорят „кабанчик“».

Старуха продолжала прерванный было рассказ. Семьи Путшей сроду в Вельмании не видывали! И так как Эме и Сагольс были явно удивлены, она добавила:

— Вам остается разве что на кладбище сходить, — и засмеялась.

Чудные эти люди, что приезжают на машинах, как никто отродясь не видывал, да еще спрашивают вас о людях, о которых вы слыхом не слыхали! Ну да, само собой, Путши есть в Бастиде, в Сен-Марсале, в Оме. Есть в наших краях люди с такой фамилией, только не в Вельмании.

Дом был каменный, ничего характерного в нем не было, но мебель в нем была старинная. Старуха принесла бутылку и стаканы. Старик смотрел на китель майора и на его нашивки.

— Так вот куда их теперь пришивают! Ни дать ни взять американцы!

Эме сделал знак Пауло. Тот вышел, через несколько минут вернулся и поставил на стол коробки с сардинами, положил две большие плитки шоколаду и пачку табаку. Старики смотрели на все это с восхищением. Стало быть, мир по всей форме, а?

Они хлебнули сладковатого напитка с сильным привкусом апельсина.

— Бутылку мы откупорили, когда наша племянница приехала в Перпиньян.

Она произнесла: «Перпиня».

— Да нет, Клеманса! Это было, когда наш сынок получил увольнительную.

— Да разве этакий пьянчуга не выдул бы ее сразу? Это было, когда приехала племянница! Наша племянница из Испании с тремя детками. Они из Фигерас. Она беженка. И жила в Перпиня. И так и не выучилась говорить по-французски.

— Она и не хотела, дурья башка.

Старики начали переругиваться. Да и чем другим могли они заниматься, ожидая, когда вернутся соседи? И все-таки они были раздосадованы, что не могут отблагодарить гостей рассказом об этом «Путше».

— Но вы хоть знаете, как звали здешнего учителя? — для очистки совести спросил Сагольс.

— Господина Верже? Молодой такой? Маленький, щупленький? Редко мы его видели. Но звали его не Путш, правда, Клеманса?

Итак, это был господин Верже. Сухощавый, слабосильный, но ребятишки любили его. Он водил их в горы. Он появился здесь в сороковом, после поражения. Он говорил «поражение», а не «разгром». А здесь разгрома-то и не было. Маршала господин Верже не любил. Слово «маршал» старик произносил с осторожностью. Солдатские усы, седоватые волосы, зачесанные назад, — сразу было видно, что это старый вояка.

Сагольс напрасно пытался вытянуть из них еще что-нибудь. Клеманса сказала только, что, когда они вернулись — вернулись первыми, они этим явно гордились, — остальные жители Вельмании вместе со священником пошли разыскивать колокол и куда-то его утащили.

— Он еще найдется, — мягко, как ребенку, сказал ей муж.

Опустив руки, la bien plantada молча рассматривала всех троих гостей, рассматривала так, словно хотела купить одного из них.

— Ах! — вздохнула Клеманса, хотя никто ни о чем ее не спрашивал. — Вот уж был денек! Вот уж денек — такой, что и сказать нельзя. Это было, это было, это было…

Это было…

Ночь спускалась здесь быстрее, потому что эта низко лежащая долина — Валь маниа, большая долина, — сужалась.

— Притормози-ка, — сказал Сагольс.