— Мне хотелось бы запомнить кое-что из того, что вы рассказали, — наморщив лоб, продолжал разговор Капатас. — Меня интересует этот фильм. О пчелином танце. Я читал про это в «Газете пчеловода». Я наблюдал за моими ульями. Ну, конечно, пчелы, когда возвращаются, кружатся, у них свой цирк, но ничего такого я не видел. Я вам верю, но не понимаю.

— Это Bienensprache, господин Эспарра, то есть язык пчел… Году в двадцатом фон Фриш заметил, что именно благодаря этому танцу разведчиц, известному всем пчеловодам, пчелы разговаривают друг с другом. Разумеется, словаря их языка не существует. Но как знать? Может быть, благодаря увеличенным кадрам и замедленной съемке поймут и его. Представьте себе какое-нибудь существо с другой планеты, — которое разговаривает с себе подобными на немом языке без азбуки. Пусть оно вступит с ними в контакт. Ему потребуется некоторое время для того, чтобы понять, что знаки, которые мы рисуем на бумаге, могут иметь эквивалент в звуках, которые исходят из наших уст! Должно быть, мы находимся в таком же положении по отношению к насекомым! Но одно уже доказано, а именно: танцы разведчиц задают собирательницам меда точное направление и точный маршрут, который надо пройти.

— А как можно в этом удостовериться?

— Пчел метили.

— Ага, вроде как голубей!

— Вот-вот. Их хоровод показывает, далеко цель или близко. И указателем служит трепетание тельца. Ритм определяет расстояние. Чем медленнее, чем длиннее танец, тем дальше цель. И еще — звук. Господин Эспарра, было уже известно о существовании гонцов, правительниц, уборщиц, придворных дам Царицы и воительниц. Знали мы также, что они по очереди выполняли эти обязанности в зависимости от возраста. Существовали и танцовщицы, но об этом не знали. В мире необходимости эстетики не существует. Или же в таком случае эстетика — это и есть абсолютная необходимость. Фон Фриш заснял танец на пленку. Он получил повторение геометрических фигур: кругов, треугольников, ромбов, трапеций. И подумать только, что находятся идиоты, которые говорят: «В природе геометрии не существует!» Одним словом, танцы всегда были одни и те же, разница была лишь в темпе, в ритме и в силе звучания. Я, пожалуй, сравнил бы их с вашим национальным танцем. Ведь вы — нация. А ваш танец — сардана.

Сложный человек, и к тому же безусловно слишком умен этот гётеанец — капитан Герхарт Линдауэр!

Лицо Пастыря стало огненным, и Эме Лонги это удивило. А довольный немец продолжал:

— Если хорошенько подумать, то для того, чтобы объяснить каталонцу Bienensprache, надо сравнить его с сарданой, с праздником. Gut. И еще мой учитель заметил, что за некоторыми фигурами всегда следует одно и то же. Мы подошли к самой сути проблемы, когда и вы тоже сказали: «Чьи же мы пчелы?» Bitte, одну минуточку!

Он встал, несмотря на сапоги, бесшумно подошел к двери, внезапно распахнул ее, и в зал ввалился фельдфебель Келлер; он тут же овладел собой и, гримасничая, попятился и исчез. Он был отвратителен с этой ягодой на крыле носа и со своей походкой — походкой гнома. Гауптман Линдауэр вернулся на свое место, у него был сияющий вид преподавателя, который только что поймал провинившегося ученика.

— Решение проблемы скрывается не за дверью, которую можно открыть и закрыть. Иногда я спрашиваю себя, что же в конце концов представляет собой животное. Вот в этом направлении я и веду свои исследования… Я, так сказать, иду по следу, как говорите вы, фон Фриша. Насекомое, индивид, единица — да разве это пчела? Думаю, что нет. Думаю, что это рой.

Ученики пылкого профессора едва ли слушали его столь внимательно, как сейчас слушали хозяева хутора.

— Да, я думаю, что пчелы как единицы не существуют — существует рой. Со своими органами размножения, с Царицей и трутнями, с дыханием и вентиляцией. С питанием. С запасами. С постоянной температурой — тридцать четыре градуса. С мозгом? Да, и с мозгом. Скажем так: коллективным, как и у всех общественных насекомых.

Слушая профессора, какой-нибудь нацистский бонза мог бы только одобрить его, хотя капитан снял китель. Правда, не без смущения…

— У меня были смышленые рои, были и глупые как пробки, — сказал Капатас. — А были и обидчивые, и сердитые, и такие, что всегда были в хорошем настроении, — точь-в-точь как люди.

— Меня поразило одно наблюдение. Им поделился со мной один из моих коллег, который занимается губками. Spongia[99] — морское животное. Подчеркиваю: морское животное. Вот что он мне рассказал. Между губкой и ее питательной средой протягивают сеточку. Она не может пройти сквозь нее. Но речь идет о том, чтобы выжить. И тогда она разлагается на составные элемент ты! Да, да, господа! И таким образом она проходит сквозь ячейки сеточки! Препятствие преодолено, и составные элементы соединяются снова. Так где же сама губка — в составляющих ее частицах или во всем ее существе? Пчела умирает в одиночку. Человек умирает в одиночку. И коллективное сообщество движется к этому полюсу быстрее, чем любое другое.

Слово «коллективное» разорвалось, как граната. Профессором овладела непостижимая страсть, которая, возможно, была чем-то большим, чем страсть к пчелам.

— Разве губка моего друга пыталась сделать не то же самое, что делает… ваше Сопротивление? Ваши террористы?

Капатас так и замер. Немец улыбнулся.

Они вышли во двор. Их встретила музыка. Слышалась прелюдия далекой сарданы. В Амели-ле-Бен в ближайшее воскресенье должен был состояться праздник в пользу организации «Национальная помощь». Они дошли до площадки, откуда, точно с балкона, сложенного из камней благородной округлой формы, вся Амели-ле-Бен была видна как на ладони.

Внизу уже воздвигли подмостки. Вишистский закон, запретивший празднества после поражения, часто нарушался под предлогом благотворительности. Воздух был таким прозрачным, что музыкантов можно было различить невооруженным глазом. Их было семеро. Восемь парней танцевали. Возможно, там был и Горилла, подбадривавший своих грациозных марионеток, которых гауптман держал на прицеле своего цейссовского бинокля.

— К сожалению, это не настоящая сардана, — заметил офицер, любезно протягивая свой бинокль Эме. — Это театральная сардана. Эти восемь танцоров чувствуют себя на сцене, а не в жизни. Ах! Война не способствует научным наблюдениям… Ну, господа, мне пора. Я запомню этот счастливый день. В Национальной галерее есть картина Филиппино Липпи «Поклонение Апису и Золотому тельцу»; так вот, Золотой телец, парящий без крыльев, — это и есть сардана. Если не ошибаюсь, картина датируется тысяча четыреста девяностым годом. Мир символов имеет свой смысл, которым ученые совершенно зря пренебрегают. Сардана, как и танец пчел, имеет глубокий смысл. Но чтобы расшифровать ее, нужен фон Фриш.

Когда замолкала мелодия, подавала голос жаба, воодушевляемая вызовом, который бросала ей торжествующая теноровая скрипка.

— Как не понять, господа, что эта жаба — настоящий бог!

Гауптман сам был богом, ибо достаточно было ему хлопнуть в ладоши, чтобы несколько мгновений спустя появились фельдфебель и пятнистый автомобиль, которым правил один из солдат. Другой солдат словно возвращался от колодца — в каждой руке он держал по полному ведру. Капатас был наделен чувством гостеприимства.

Офицер отвесил церемонный поклон.

— Господин Капатас, меня чрезвычайно заинтересовала ваша пасека, а еще более — ваши теории. У нас в Германии не пренебрегают народными знаниями. Нашему Ницше, который был последователем Гераклита, вы бы понравились… Всего хорошего, господин Лонги! Фамилия у вас итальянская. Но вы не фашист.

Оба солдата устанавливали ведра в багажнике. Гауптман хотел заплатить. Капатас отказался с видом оскорбленного халифа. Гауптман поклонился. Сверкнул козырек фуражки и погоны.

Он сел на заднее сиденье один, и двое серых и фельдфебель втиснулись на переднее. Капитан опустил стекло.

— Возможно, я вам понадоблюсь. Спросите в Крепости герра гауптмана Линдауэра. Из абвера.