Но совершенно исключительным человеком делало Хосе Уэрту то, что он был провидцем. На эту пифию мужского пола, стоявшую среди флаконов с лосьоном «Ксур», пророческий дар накатывал мгновенно. Его зрачки сверкали, бритва замирала в воздухе, дыхание спирало (особливо у его клиента).

Он нападал громогласно:

— Я видель один сон, сеньор! Очень умные, очень обрразовании луди мне эсказали, что этот сон видят все пррорроки, известные на Западе!

Тут сабля снова съезжала на кончики пальцев. Жертва погружалась в кресло еще на несколько сантиметров.

— Я видель тучи, они обррушиваются на Европу и останавливаются над Брратиславой; тучи или туман — нье знаю! Может быть, это газ. А может быть, и прравда туман… Может быть, прравда тучи. Я пррэдвидель рреволусьон, я ее эсделаль. Я был в Терруэле, но я знал, что мы будем побьеждецы и что я нье умру! А эта война, сеньор, начнется в Брратиславе… Так говоррит мое прроррочество. Ай-яй-яй-яй! Я вижу бомбы — они рразррушают Брратиславский вокзаль! Столбы воды и огня поднимаются над Дунаем! Мосты ррушатся! Танки, каких еще никто никогда нье видель, ломают все укррепленья. Ай-яй-яй-яй-яй!..

Вошли два жандарма. Под стук деревянных бусин Хосе грохотал:

— Брратислава! Брратислава! Прришло врремья! Брратиславские женщины прревратятся в тигриц, дети — в волчат, а мужчины эстанут львами! Да! Да! Брратислава!

Ну, завелся!

— А ты знаешь, где она — эта самая Братислава?

— Nada! Yo no[87] знаю! Sieño[88] мне этого нье эсказаль. Это там, где эстраны ньемцев и ррусских.

Он заиграл своей бритвой.

— Один из этих господ из оккупасьонных войск, так вот, он мне эсказаль, что Брратислава — это эзначит эславьянский бррат. А? Это доказательство, а? Эславьянский бррат — это обрразованный ньемес так эсказаль!

Жандармы уселись. Визиты к Хосе были изысканным развлечением для людей с известным весом.

Присутствие жандармов не заставило Хосе умолкнуть. Пена высыхала на физиономии клиента. Хосе погрузился в зеркальную гладь, чтобы перехватить там взгляд своей жертвы, потом затоптался на месте. Ай-яй-яй!

— Скажите, пожалуйста, почему господь избрраль менья — менья, пррах, менья, скрромного рремесленника, бедного peluquero, для этого гррандиозного открровенья? Брратислава! Брратислава!

Но вот Хосе менялся на глазах и снова превращался в Фигаро, обслуживающего графа Альмавиву. Держа большой палец во рту, чтобы натянуть кожу, как того требуют священные традиции ремесла, он с головокружительной быстротой освобождал изумленного клиента от излишней растительности, разглаживал морщины, опрыскивал его из пульверизатора, распространявшего удушливый, резкий запах резеды, щелкая своей «саблей» о большой палец, встряхивал салфеткой, как матадор плащом, вытирал лицо оперированного салфеткой и отходил в сторону как перед породистым быком, а тем временем потерпевший, глядя в зеркало, убеждался в том, что он еще жив.

— Сеньор, вы помолодели на двадцать лет.

— Спасибо, Хосе. Получите с меня.

Хосе шел к своей кассе, клал туда деньги, ловко прятал чаевые воображаемого швейцара, провожал клиента, придерживая у него над головой звуковую завесу из бусин, бросал:

— Да благословит вас господь, сеньор! Пррошу эследующего садиться!

В этот вторник Хосе Уэрту занимала проблема более местного значения, не столь грандиозная, как разрушение Братиславы. Тут сидели жандармы. Этим надо было воспользоваться.

Перед тем как начать стричь Эме Лонги, хитрый цирюльник спросил жандармов:

— Вы видели Жигу? Ну и дела! Правда, что она в тюрьме?

— Вчера ее увезли в Перпиньян. Ее вместе с маленьким Венсаном арестовал начальник полиции Пальмароля. Лица у них были в царапинах, будто они продирались сквозь колючий кустарник!

— Бой-баба эта мадам Жигу! — сказал грустный человек лет пятидесяти, в черном, со стоячим воротничком и при галстуке — директор «Пюбликатера».

Мамаша Жигу была фермершей из Толи. Удивительно вспыльчивая вдова, она стреляла крупной дробью по всем, кто бы ни приблизился к ее барашкам.

— Ну, она была бы отличной бандершей! Хранение охотничьих ружий во время войны — это куда серьезнее, чем какой-нибудь лесник, потребовавший у нее отчета! Тем более что он тоже давал присягу.

— Это именно такая женщина, какая нужна вам, Хосе!

Все засмеялись.

— Никакая женщина в мире нье саменит мне мой пррекррасный эсветлый ангель!

— Красивая женщина, — задумчиво произнес человек в черном.

— Это тебе надо жениться на ней, Кузнечик, — заметил мужчина примерно одних лет с журналистом, работавший клерком у нотариуса при мэрии. — Уж с ней не соскучишься, с этой бабищей, уж заставит она тебя попыхтеть!

В салоне наступил штиль. Наклонившись к своему клиенту и снимая с него салфетку, Хосе произнес вполголоса:

— Ваш друг Пюиг завтра вечерром будет в Палальде. Muy bien![89]

Эме это не удивило. Перед отъездом Пюиг просил его установить контакт с цирюльником. Это было тем легче, что уладить большинство проблем можно было только в Сере. Супрефект, сменивший Ван Тигема, многое знал о тайной жизни своего округа. В кафе «Кур» он был весьма речист, но говорил только о живописи или о музыке.

Какой далекой казалась война на этой площади с величественными платанами, под сенью которых перед воротами Крепости бил старинный фонтан «Девять струй» — font dels nou raigs, — где восемь каменных танцовщиков держали вазу на плечах.

Эме с удовольствием увидел снова этот словно уходящий куда-то вглубь город, склон холма, напоминавший амфитеатр, на котором летом танцевали сардану и который ярусами поднимался над виноградниками. Перед тем как познакомиться с Коллиуром и Баньюльсом, Эме несколько дней прожил на хуторке. Он писал уже эту местность, но еще продолжал учиться. Его квартирному хозяину казалось подозрительным, что он малюет целыми днями, и тот предупредил мэрию о том, что его жилец наверняка анархист. Эме на него не сердился — такова уж была атмосфера в пограничных районах.

Он любил высокие платаны Сере, соперничавшие со своими перпиньянскими собратьями — тогда они еще не были вырублены, — но, быть может, еще больше полюбились ему суровые дома XVII и XVIII веков, окружавшие фонтан, эти розовато-коричневые, медового или табачного цвета жилища, отличавшиеся друг от друга узорами балконных решеток из кованого железа и ставнями, выкрашенными в потемневший от времени светло-желтый, сиреневый, сизый, впоследствии выцветший темно-красный и тускло-зеленый цвет.

В этой симфонии — глядя на нее, становилось понятно, почему она околдовала Брака — была, как и у Видаля, некоторая жеманность, точно на медальонах с женскими профилями. Житель Сере узнавал в этих лицах то аптекаршу, то булочницу, то заведующую почтовым отделением. Яркость колорита сохранялась только на старых афишах, извещавших о бое быков, на которых маэстро — Лаланда, Эстудиенте или сам божественный Ортега — замирал в судорожном движении, как египетский бог, замирал в faente[90], запечатленный на века.

Супрефект поселился в Сере недавно, но Кузнечик — настоящее его имя было Эсперандье — помнил молодого художника: он видел его с братьями Гитар и с Пьером Брюном. Сере превратился тогда в кубистскую Мекку. Кузнечик воскрешал в памяти знаменитых гостей Сере — скульптора Маноло, композитора Деода де Северака, Пикассо, который со своей прядью волос на лбу и черными глазами ничем не отличался от сынов этого края; Макса Жакоба — вылитого префекта Шьяппа. Макс обожал сардану, но побаивался дьявола, притаившегося под юбками танцовщиц. Были здесь Хуан Гри, Матисс и Марке, который предпочитал Коллиур; Сутин, который на всех наводил страх; Шагал, Гаргальо, который в качестве материала использовал проволоку, и, разумеется, Майоль и Дюфи, который заставлял танцевать дома. И журналист Жео Лондон — настоящий хромой бес.