— Попробую показать вам матку.

Он погрузил руку в эту живую массу и нащупал:

— Вот она. Итальянка.

Это была монархиня с перламутровыми крыльями; ее тесно обступили придворные — так обступают великанов на фламандских ярмарках. Среди людей она была бы важной персоной ростом метра в четыре. С каждым мгновением увеличивался приток рабочих пчел. Их песнь становилась воинственной. Вспышка магния осложнила ситуацию. Улей загремел как барабан. Капатас водворил крышку на место.

— Они кричали: «Ц-зу, ц-зу». Значит, пора удирать.

Небо синело. Внизу Амели-де-Бен погрузилась в темноту. Ночь поднималась из низин. Стоя рядом с «ситроеном», журналистка и фотограф сбрасывали балахоны. Фотограф снял балахон первым. Он направил объектив на свою товарку в ту минуту, когда она выныривала из своего одеяния. Последовала вспышка.

— Ай! — крикнула женщина. — Укусила! Вот зараза!

— Потрите это место влажной землей, — радостно сказал пасечник.

Рядом стояла кадка. Он стал месить комок земли. Рыжая потерла им бедро, высоко задрав юбку. В этот вергилиевский вечер молочно-белая ляжка была чем-то банально-бесстыдным.

Они вшестером влезли в вездеход. Черный автомобиль покатился, мелькая голубыми стеклами. Ехавшие сзади Эме и Пюиг от нечего делать созерцали дым цвета серы, который валил из выхлопной трубы.

Пасечник расположился у въезда в городок, на старой ферме, на хуторе Пишо, разместив на замощенном дворе свои два грузовика, трактор и два фургона. Эме тотчас узнал их. Была весьма уважительная причина, чтобы не дать обнаружить на Маренде эти два красных фургона, перекрашенных в 1938 году! Теперь они были у Пастыря. Красивый прозрачный красный цвет стал фиолетовым, и можно было с трудом разглядеть лишь следы букв, несколько раз выписанных заново, — букв, составляющих название того цирка, что стоял у моря. Почивший в бозе цирк Сезара Помпона… Человека отрывают от его любви, надежд, жизни, заставляют драться в регулярных частях, почти не видя противника; его куда-то несет, словно соломинку, подхваченную каким-то небывалым потоком, неслыханной силы ураганом, сметающим все на своем пути; его бросают в балтийские пески и стерегут вместе с целым человеческим стадом за две тысячи километров от его дома; он теряет близких, а с ними и всякий интерес к жизни и потом вдруг находит во дворе какой-то фермы грузовик-вездеход «Берлье» и цирковые фургоны! Пропади они пропадом, да и датчанин с ними вместе!

Они вошли в общий зал, углы которого были выложены выщербленными плитами в форме четверти круга. Разбитые плиты были тускло-оранжевого цвета. Они были кое-как замазаны цементом, что свидетельствовало одновременно и об упадке семьи, и об упадке жизненного уровня вообще. Все говорило об этом. Потолок был высокий, его поддерживали тяжелые балки. Римские полусводы были заделаны каменной кладкой. Наверно, это была старинная монастырская или замковая постройка, приспособленная для сельских нужд и давно уже начавшая разваливаться.

Они расселись вокруг тяжелого стола, прибывшего сюда из какой-то столовой. Толстая морщинистая матрона, переваливаясь с боку на бок и жалуясь на жару, принесла стаканы.

— За здоровье пчел! — сказал Капатас; он сидел спиной к большому камину, на хозяйском месте.

Горделивый рыжий пес с висячими ушами — помесь дворняги с охотничьей собакой, с шерстью, жесткой, как конопля, — подошел к нему и лег у его ног. Сморщил влажный нос. Имя Рыжик — вполне подходящее для него — пес не одобрил, и Эме признал его правоту. И все медовуха да медовуха! За то время, что они не виделись, Эме своего мнения не переменил, боги не обладали тонким вкусом!

— Это такая штука, что хочется пить еще и еще, — сказала рыжая. — Ну да ладно. Сегодня вечером надо вернуться в Перпиньян. А мне, хозяин, нужно получить еще кое-какую информацию.

— Пожалуйста, сударыня.

В учтивости бывшего ремесленника, изготовлявшего эспадрильи, чувствовался оттенок презрения.

— Понимаете, это очень важно. Это для Национального пресс-бюро. Мне во что бы то ни стало нужно сделать цветной снимок. Мы работаем в цвете. Несмотря на поражение. Не падать духом!

У нее были красивые, очень блестящие, миндалевидного разреза глаза.

— Вот почему тот, кто ведает у нас снабжением, сообщил нам о ваших успехах и пожелал сопровождать нас. На пчел людям наплевать, но вот мед — это их очень интересует, можете мне поверить! Так, значит, это египтяне вас вдохновили?

Он прищурил один глаз.

— Если хотите. Если хотите. Я только следую их примеру.

Выражение его лица, словно вытканного на гобелене Люрса, изменилось; оно просветлело.

— Я слуга Царицы. Я обязан давать отчет только ей. «Республика пчел», как ее называют, — это воля Матери. Я не говорю — бога. Это не бог, потому что бог этот — женщина!

Рыженькая была на седьмом небе; она что-то записывала такими же крупными, круглыми буквами, как она сама. При последних словах она, однако, захлопала глазами, карандаш ее повис в воздухе. Эме и Пюиг не разжимали губ. Капатас платил полновесной монетой этой журналистке из Виши! Такова мистификаторская сила каталонцев, даже самых простых…

Мамаша Кальсин принесла суповую миску, благоухавшую тимьяном. Девушка и фотограф, как и тот тип, что занимался снабжением, не заставили себя долго упрашивать и остались.

Со времен хутора Рег Капатас много потрудился над усовершенствованием своего хозяйства. Сперва он выставил под навес устаревшие ульи и долго не мог сделать выбор между устройствами Дадана и Лэнгстрота. Потом, остановившись на Лэнгстроте, приспособил эти ульи к перевозкам, снабдив ручками и используя только одну подставку. В каждом из ульев было от тридцати до пятидесяти тысяч пчел.

Журналистка записывала и жадно поглощала еду. Капатас рассказывал, почему он стал бродячим пасечником, рассказывал об изготовлении холщовых туфель, об измене жены и о пожаре в доме. Он даже сказал нечто такое, что поразило Эме Лонги: «Мне хотелось иметь слишком красивую женщину и слишком приличный дом». Эме когда-то прочитал эту фразу, и теперь она всплыла у него в памяти. Но у кого он ее прочитал? Когда Капатас снова заговорил о том, что пчелы не любят ни пьяниц, ни развратных женщин — то была его любимая песня, — фотограф бросил рыжей:

— Ах, вот почему они тебя покусали!

Они засмеялись, а она постучала его по лбу. Рыжик весело залаял, подтверждая, что это шутка, потом опять заснул, свернувшись клубком. В 1940 году, с тех пор как началась нехватка продовольствия, Пчелиный пастырь осуществил свою мечту о переселении в горы. Получив наследство от дяди, он скупил имущество вконец разорившегося цирка Сезара Помпона. Грузовики, предназначенные для перевозки хищников, отлично послужат пчелам. В 1941 году он собрал последний мед из цветов баньюльского миндаля — тогда еще он постоянно жил в Баньюльсе — и переселился в Сере, где пчелы устроили пиршество на цветущих вишневых деревьях с благословения владельцев фруктовых садов — они оказали пчелам радушный прием, так как эти насекомые способствуют плодоношению. Когда закончилась пора цветения фруктовых деревьев, Капатас поднялся выше по склонам горы, которую он любовно называл Отцом-горой, — по склонам Канигу. И в середине июля его пансионерки снова нашли тимьян, дрок, рододендроны, вереск; когда же не было цветов, они приносили черный пихтовый мед.

— Сперва они ничего не понимали. Потом привыкли. Я забираю у них мед постепенно.

— И это вполне нас устраивает, — объявил тот, кто ведал снабжением.

— Капатас — это человек, который идет за весной, — сказал Эме.

— Благодарю вас, господин велосипедист, — заметила рыжая, улыбка молодого человека начала ей нравиться. — Вы подарили мне заголовок для статьи.

Несмотря на мужские ухватки, молодая женщина невольно поддалась чувству уважения, окружавшему хозяина. И не захотела вносить диссонанс. Не было ли это возвращением к добродетелям, которые проповедовал маршал? Она наложила узду на свой гормональный феминизм и объедалась медом, желтым cantueso[84], шероховатым, густым — хоть ножом режь.