Однажды я открыл глаза. Мне наложили повязку, я чувствовал это. Иоланта сидела у моей постели, я узнал ее силуэт. Размытый силуэт в красном обрамлении. Она склонилась ко мне:

— Тебе лучше?

— Нет, — сказал я. Я не понимал, что вовсе не говорил, а только шевелил губами. Мне не лучше. Кажется, мне уже никогда не станет лучше. Может, это конец?

Но если это конец, почему он тянется так долго? Когда же это кончится?

Боль, как будто разрастаясь, давно уже распространилась от головы дальше. Иногда у меня было такое чувство, словно голова больше совсем не болела, как будто она уже отмерла со всеми органами и тканями, как больной сук дерева. Это было в те минуты, когда в моей правой ноге, или в груди, или в кисти руки разыгрывалась страшная боль.

Конечно, это было следствием переутомления и износа моей нервной системы, которая не могла больше справляться с напряжением последних дней. Сигнальная система организма совсем расстроилась, все реакции и рефлексы перепутались. Лишь одно независимо от всего остального остается постоянным — боль. Боль сама по себе. На третий день — позже Иоланта скажет, в котором часу, — я дошел до того, что карандашом в блокноте, который она держала передо мной, смог нацарапать только одно слово. Пока она пыталась его разобрать, я с напряжением смотрел на нее. Затем она кивнула и поднялась, собираясь уходить, а в изнеможении закрыл глаза в ожидании чуда.

Слово, которое я написал, было «морфий».

Я получил его не сразу.

Достать морфий без рецепта было непросто. Иоланта объехала весь город, заходила в кафе с самой отъявленной репутацией, в самые темные переулки пригорода на той стороне Дуная. Она торговалась с сутенерами, грузчиками, матросами и толстыми бабами, которые разливали ром в портовых забегаловках.

Я лежал в постели в полубессознательном состоянии и ждал, когда она придет. Я все еще не мог говорить. Тем не менее я был в состоянии понять, что Иоланта не может вызвать врача, который бы меня обследовал и лечил, что у меня нет возможности попасть в клинику, если только я не хотел в ту же минуту выдать себя, в следующее же мгновение быть арестованным и предстать перед судом. Я не задумывался об этом, когда предпринял аферу, но теперь мне это было совершенно ясно. Теперь я понимал, что бесчисленное множество анонимных чинов криминальной полиции во многих странах только того и ждали, очень терпеливо, что однажды где-то появится мужчина, который больше не сможет выдерживать боль и попросит о помощи. Этого мужчину с опухолью они и поджидали. Они могли позволить себе ждать. У них было время. И они не испытывали такой боли.

Когда поздно ночью Иоланта наконец вернулась домой, она была бледной и очень усталой.

— Утром, — с порога сказала она. Ее губы дрожали. — Утром я его получу.

Я на миг прикрыл глаза, чтобы показать ей, что я понял.

— Мужчина, который мне обещал, принесет его сюда сам, в десять часов.

Я нащупал блокнот и написал: «Нет!»

— По-другому невозможно, — хрипло сказала она. — Он настаивает на этом.

«Почему?» — написал я.

— Это его условие. — Ее нижняя губа затряслась как при приступе лихорадки. — Иначе мы его не получим.

Я не понимал этого, но молча смотрел на нее с растущим удивлением — так, что Иоланта внезапно начала истерично всхлипывать. Я хотел ее успокоить, но мог двигаться, лишь прикладывая неимоверные усилия, а о том, чтобы что-то сказать, не было и речи. Поэтому я только смотрел, как она обливала слезами мою подушку, сжимая и разжимая кулаки. Однако она никогда раньше не плакала, думал я с удивлением и неприязнью. Что с ней произошло? Она совсем потеряла самообладание? Или причиной тому была моя связь с Вильмой? Она лежала и бесшумно всхлипывала, эта картина ясно отражалась в моем обычно затуманенном сознании.

Вторым впечатлением, которое я в точности запомнил, был тот факт, что на следующее утро, в девять часов, Иоланта — мы оба почти не спали: я был измучен нарушениями зрительных функций и слуха ввиду дефицита каких бы то ни было питательных веществ и быстрого истощения моего организма — опрокинула полный стакан коньяка. Она сделала это тайно и думала, что я не видел ее, так как стояла в другой комнате. Однако я смог различить ее фигуру в уголке разбитого зеркала, который еще торчал в раме. Она облокотилась на окно, посмотрела вниз на улицу и вся скорчилась, когда проглотила такое количество алкоголя. Затем она отправилась в ванную чистить зубы.

В последующие несколько часов она еще дважды ходила в ванную, после того как побывала в соседней комнате и снова приложилась к бутылке. Когда она вернулась ко мне, на ней было синее платье с высоким воротом, и я испугался оттого, что она добела напудрила лицо и так накрасила губы ярко-красной помадой, что рот ее производил впечатление ужасной зияющей раны. Ее глаза запали, веки посинели. Она была похожа на привидение или на клоуна после смерти. Я попытался улыбнуться, но она оставалась серьезной.

«Он точно придет?» — написал я в блокноте.

— Да, — ответила она, не глядя на меня.

Он пришел вовремя, с точностью до минуты. Когда он позвонил, Иоланта поднялась, как механическая кукла.

— Это твоя вина, — возбужденно сказала она. — Все происходит по твоей вине. Я хотела уехать. Теперь уже поздно.

С этими словами она оставила меня одного и вышла в прихожую. Я не понял ее. Я не имел понятия, о чем она говорила, и мне в голову пришла мысль, уже не в первый раз, что она, вероятно, сумасшедшая. Многое в ее поведении говорило об этом.

Иоланта снова вошла в комнату. Мужчина вошел сразу вслед за ней. Он радостно улыбнулся и поднял руку в знак приветствия, когда увидел меня. В правой руке он держал небольшой пакет.

Я посмотрел на него.

В моей измученной голове пронеслась тысяча мыслей, но ни одна из них не получила ответа. Я был не в состоянии что-либо понимать. Иоланта же стояла позади Мордштайна. Ее абсолютно белое лицо было каменным. Оно больше ничего не выражало. Мордштайн осторожно присел на край кровати.

— Вы наверняка удивлены увидеть меня здесь, — сказал он.

Я кивнул.

— Вы не можете говорить?

Я покачал головой.

— Боль?

Я снова кивнул.

Казалось, он был удовлетворен ответом. Он закинул ногу на ногу и достал портсигар.

— Вам не помешает, если я закурю? — спросил он с улыбкой. Я не двигался и только смотрел на него. Он взял сигарету и сел в пол-оборота.

— Дайте, пожалуйста, прикурить, — попросил он.

Иоланта, как лунатик, взяла зажигалку, которая лежала на столе, и поднесла ему огонь. Ее рука, в которой она держала зажигалку, так сильно дрожала, что ей пришлось взять ее обеими руками.

— Спасибо, сказал Мордштайн и улыбнулся. Она с неприязнью смотрела на него. Он снова повернулся ко мне: — Чтобы ответить на вопрос, который вас так волнует, мистер Чендлер, морфий я принес.

Я глубоко вздохнул.

— Вы рады этому, не так ли?

Я кивнул.

— Видите, он здесь, — любезно продолжал он. Он вскрыл упаковку и достал коробку с ампулами. — Я подумал даже о шприце для инъекций, — сказал он и положил его на мою кровать. — Врач, который продал мне это, объяснил в точности, как сделать укол. Я отличная медсестра, — он от души рассмеялся и проверил шприц на свет.

Что все это значило? Зачем Мордштайн пришел сюда? Кем он был на самом деле? Что знала о нем Иоланта? Откуда он знал Иоланту? Эти вопросы, или, точнее, обрывки этих мыслей, мучили меня. Я со страхом ожидал, что же произойдет дальше.

— Сделать вам инъекцию прямо сейчас? — спросил Мордштайн.

Я кивнул.

— Вы испытываете страшные боли, не правда ли?

Я снова кивнул. Что все это значило? Почему он спрашивал? Он должен был знать об этом.

— И вы понимаете, что только морфий может избавить вас от боли?

Кивок.