«Следуя направлению реалистической школы, автор в некоторых случаях с явным удовольствием предается анализу постыдных страстей. Он забыл, что, засоряя воображение молодых людей, не очистишь их сердец и что книга, претендующая на утверждение нравственности, должна избегать всего того, что может превратить ее в нездоровое произведение».
Министр юстиции — человек недалекий. Эту оговорку он мог почесть за осуждение, поэтому прокурор уточнил:
«Как бы то ни было, в основе романа нет ничего аморального… Поэтому я полагаю, господин министр, что сочинение, именуемое „Исповедь Клода“, не должно подвергнуться преследованию как противоречащее общественной нравственности».
На губах чиновника промелькнула улыбка. Кстати, Клод — имя начальника сыскной полиции. Н-да… исповедь другого Клода была бы куда аморальнее!
Он запечатал письмо; на пяти восковых печатях красовались императорские орлы.
Он был порядочным человеком и хорошим критиком, этот генеральный прокурор.
Уже в своем предисловии к роману Золя защищался:
«Если постыдная любовь Клода вызовет суровое осуждение, он будет прощен при развязке, когда возродится еще более молодым и сильным и даже узрит бога. У этою ребенка задатки священнослужителя. Может быть, он когда-нибудь преклонит колена»[20].
Прокурор не ошибался. «Исповедь Клода» отчасти автобиографична. (Золя сохранит имя своего героя в качестве псевдонима.) Роман — плод юношеского воображения, насквозь пронизанного мыслями об искуплении. Идея о возрождении падшей женщины, по сути своей романтическая, не раз встречается у Мюссе и Толстого, у Гюго и Диккенса, у Достоевского… Это излюбленная тема романа. Лоранс — не что иное, как результат развития образа падшей женщины, сложившегося у Золя со времен знакомства с несчастной Бертой, прозябавшей в лачуге на улице Суфло. Страстное желание вывести лоретку на путь добродетели (о чем когда-то рассказывал Золя в своих письмах) некоторым образом перекликалось с пережитым.
Следует заметить, что заключительная часть истории — перерождение шлюхи в атмосфере чистоты Прованса — полностью отвечала его тогдашним убеждениям. Он вынашивал это произведение с детства: «Моим друзьям П. Сезанну и Ж.-Б. Байлю». Его роман — это какая-то частица души самого Золя, перевоплотившаяся в образ героя. В нем находим отзвук кредо Золя тех лет: «У Клода задатки священнослужителя». Да. Фраза «Клод жил возвышенной жизнью» — итог романтического преувеличения. Но на этом все и кончается.
Страстный католический критик Анри Гийемен преподносит эту историю несколько иначе. По Гийемену выходит, что «Исповедь Клода» нужно рассматривать как чисто автобиографическое произведение; первый роман писателя всегда такое же большое событие, как первая любовь, и, к сожалению, этому никогда не придают достаточного значения. «Видимо, в январе 1861 года (а может быть, в декабре 1860) Эмиль Золя, — как убеждает Гийемен, — по воле случая познал плотскую любовь с проституткой». Речь, конечно, идет о Берте-Лоранс. Но было ли это для него открытием? Весьма сомнительно. Гийемен продолжает: «Проведя с ней ночь, Золя убедился, что не имеет права расстаться с ней, как делают другие, которые платят и уходят». Гийемен, таким образом, отождествляет Клода и Золя: «Тогда Золя остается с Бертой. Он поможет ей; он будет рассказывать о таких вещах, о которых ей никто никогда не говорил: чистая жизнь, порядочность, добро. Он откроет ей глаза и вытащит из ада, в котором она пребывает». Однако его затея окажется безуспешной. Лоранс слишком погрязла в грехе. Она только усмехается. Он в отчаянии: «Вся грязь человеческая обнажилась передо мной».
По мнению Гийемена, в этом романе следует искать истоки обращения Золя к натурализму. «Если у меня нет другого выбора, — замечает вымышленный, созданный критиком Золя, — и я должен принять жизнь не такой, какой ей следовало быть, а такой, какая она есть, то мне не остается ничего другого, как окунуться в нее с головой и испить чашу до дна». Убедившись на собственном опыте, что надо отбросить лицемерие и условности, Золя бросается в натурализм — такова реакция этой возвышенной души. Пройдет время, и один из приверженцев Золя назовет эту его реакцию тошнотворной.
Эта гипотеза благородна. Недаром, согласно этой гипотезе, участие Золя в Деле Дрейфуса рассматривалось как искупление ею писательского успеха. Но она не учитывала более существенных факторов биографии и психического склада самого Золя.
Разумеется, все происшедшее с Бертой ошеломило Золя, и он понял, как беспомощна любовь перед злом. Но, как мы видели, он мечтал о подобном романе еще до встречи с Бертой. В этом — главное.
Во время создания романа Золя уже не был похож на восторженного юношу, идеализирующего жизнь. Нужда достаточно потрепала его и породила чувство негодования и ненависти ко Второй империи. Он жаждет успеха. Он сам пережил роман Лоранс и Клода — или Берты и Эмиля — и хорошо прочувствовал все то, что затем вложил в образ Клода. Кроме того, он как художник расширил образ, придал ему романтический колорит и заставил жить своей жизнью. Когда Золя писал «Исповедь Клода», он еще не порвал с тем юношей, который с восторгом читал Мюссе, бродя по полям Прованса. Особенно часто он вспоминал «Исповедь сына века» и «Ролла».
Нельзя недооценивать того влияния, которое позволяет выделить литературно навеянную часть, содержащуюся в произведении. Сравните предисловие «Исповеди Клода» с отрывком из письма Мюссе, приведенным Эмилем Энрио в его книге «„Исповедь сына века“, Альфреда де Мюссе»: «Мир узнает мою историю; я напишу ее. Может быть, она никому не пригодится, но те, кто идет той же дорогой, что и я, увидят, куда она ведет; те, кто ходит по краю пропасти, может быть, побледнеют, услышав грохот моего падения…» — и вы увидите тот же юношеский эгоцентризм, тот же романтизм и даже некоторую наигранность, вплоть до тона.
На основе пережитого развивается явление литературной галлюцинации. Молодой Золя в период работы над «Исповедью Клода» — убежденный идеалист, как говорит Гийемен, но это также и честолюбец, готовый перегрызть горло, чтобы добиться своей цели!
Клод, живущий в самом Золя, которого сумел рассмотреть Анри Гийемен, — это, в сущности, тот же самый человек, который после Дела Дрейфуса раскроется в своей удивительной простоте в «Евангелиях». В непрерывной дуэли между Клодом и Растиньяком Клод к концу своей жизни все же одержит победу.
На тему возрождения падшей женщины, часто встречающуюся в славянских литературах того времени и у всех романтиков, откликнется и Толстой. Но мы пока не дошли до того времени, мы еще находимся в 1866 году.
Золя — торговец книгами, использовал свой опыт и поставил его на службу Золя-автору. Об этом много говорили. Были пущены в ход такие слова: «гнусный реализм»! Но распродажа второй книги шла слабо. Золя откровенно писал Валабрегу:
«Вы спрашиваете, какой доход я получил от своей книжки. Сущие пустяки. Книга никогда не прокормит автора. Я заключил с Лакруа договор, который предоставляет мне 10 процентов… Значит, я получаю 30 сантимов за отпечатанный экземпляр. Всего отпечатано полторы тысячи экземпляров. Посчитайте сами…»
Золя размышляет над этими цифрами и приходит к выводам, последствия которых сильно скажутся на структуре его творений:
«Заметьте, мой договор очень выгоден. Он дает право публикации романа в газете. Любое произведение, чтобы прокормить автора, должно сначала пройти через газету, которая платит по справедливости, от 15 до 20 сантимов за строку».
Со времени выхода в свет «Исповеди Клода» Золя обуяло страстное желание расширить круг читателей и получить побольше денег. Он пойдет по тому же пути, по которому шли почти все романисты XIX века, — по пути романа-фельетона. Это очень важное обстоятельство: роман пишут иначе, имея в виду, что он будет печататься в газете с продолжением.
