Дом Джорджио представлял собой просторное, покрытое белой штукатуркой строение под красной черепичной крышей. Тяжелая красновато-оранжевая дверь была изысканно украшена. Открыла ее Фелиция — собственной персоной.

Роман оказался застигнутым врасплох. Он ожидал увидеть матрону, которой лет шестьдесят или, по меньшей мере, далеко за пятьдесят. Представшей же перед ним Фелис было чуть больше сорока. Она была в атласной черной блузе, надетой поверх чего-то кружевного.

Она ввела его в просторную комнату с белыми стенами и строгой мебелью из черного дерева с черной кожей.

— Выпейте, — предложила она. — Скоч? «Кардью», не так ли? Джорджио держал бутылку именно на тот случай, если вы как-нибудь заедете.

Чувство вины почти сломило Романа. Джорджио хранил для него специальную бутылку, именно на такой случай. А он никогда не заходил! Ни разу, вплоть до того момента, когда уже стало слишком поздно. Ведь были намеки — что-то типа «когда окажешься в нашем районе». Роман никогда не воспринимал их всерьез.

— За Джорджио! — подняла тост Фелис.

— За Джорджио! — эхом отозвался Роман. Затем, собравшись духом, он прямо посмотрел на Фелис. Она была небольшого роста, чувственная крепышка несколько сельского типа. Над высокими скулами располагались большие глаза.

— Садитесь, — сказала она.

Роман пристроился на краешке отделанной кожей софы.

— Он много думал о вас, — обратилась к нему Фелис. — Знаете, у нас никогда не было детей.

— Не было?

— Нет. Джорджио поздно женился. Понятно, что это не был брак по любви. Я хотела иметь гражданство, а Джорджио — то, что я ему могла дать. Любовь пришла позже. Я приготовилась принести себя в жертву… Думала, что, может быть, потом заведу себе любовника. У женщины есть потребности точно так же, как и у мужчины.

Но я этого не сделала. Я ни разу не изменила моему Джорджио. Я думала, что из-за его возраста… но — ошибалась. Джорджио сделал меня очень счастливой. Это не были всего лишь материальные вещи. — Ее руки дрожали. — Однако я забылась… Вы, должно быть, встревожены относительно маленькой машины?

— М-м — несколько.

— Я знала о договоренности. Сейчас машина записана на мое имя, так и останется. Имя — мое, но машина — ваша.

Роман выдохнул:

— Спасибо.

— И кое-что еще, — произнесла она.

— Да?

— Из-за вашей невезучести… Джорджио попросил меня отдать вам это. — Она передала Роману конверт. В нем было десять хрустящих стодолларовых бумажек.

— Он был удивительным человеком, — сказал Роман.

— Да, был. Я очень по нему скучаю. Вы, Роман, тоже должны по нему скучать.

— Так и происходит. — Действительно, в этот момент ему не хватало Джорджио больше, чем когда-либо в прошлом.

Фелис передвинулась ближе, их колени разделяло всего несколько дюймов.

— Роман, мы должны сделать это горе нашим общим, — прошептала она. Ее тело покачивалось, атлас скользил по грубой джинсовой ткани его брюк. — Мы должны вместе освободиться от этого. Мой Джорджио — наш Джорджио, как я говорила. Сделать женщину счастливой было для него высшим наслаждением. Он говорил мне… — Ее акцент усилился. — Он говорил мне, что и вы, Роман, испытываете наслаждение, делая женщину счастливой. Это и сила, и слабость. Он был прав, Роман? Вы испытываете наслаждение? В этом ваша слабость?

В этот миг их колени касались друг друга. Ее руки оказались на поясе блузы.

— Э… Да… Я подозреваю…

— Тогда, Роман, мы должны вместе, в память о нем, найти утешение. Он говорил мне перед смертью: «Будь счастлива, Фелис. В тебе так много женщины, не дай этому погибнуть!»

— Он говорил? — с трудом произнес Роман.

— Ну покажи мне, действительно ли ты, Роман, такой же мужчина, как и мой Джорджио! Настоящий мужчина, который делает женщину счастливой.

Пояс развязался, блуза распахнулась. Под ней были атлас и кружева. Колени Романа оказались сжатыми коленями Фелис. Ее бедра выгнулись вперед. Он не мог дышать, не вдыхая ее аромата. Палец Фелис плавно скользнул вдоль ноги, затем она согнула его и потянула. Вставка между бедрами, видимо, держалась на кнопках. Неожиданно они расстегнулись, позволив ей свободно свисать между ног влажным ароматным шлейфом.

— Покажи мне, Роман, в память о моем Джорджио, Сделай меня счастливой.

Роман обхватил руками ее выгнутые бедра, наклонился вперед, отвел этот шлейф в сторону и сделал то, о чем она просила. Не имело значения, что она вскрикнула «Джорджио!» В тот миг это не имело совершенно никакого значения.

Он проснулся на рассвете на софе и, стянув лежавшее на ее спинке покрывало, прикрыл им свои голые ноги. Роман чувствовал себя значительно лучше. Это не была всего лишь печаль о Джорджио. Он сбросил с себя накопившиеся за год и переполнявшие его ненависть, разочарование и чувство вины. Фелис позволила ему снова обрести цельность. Теперь он был в состоянии чувствовать. Он был благодарен ее крестьянской мудрости. Были и другие чувства — более сильные — например, в отношении Оливии.

Фелис оставила кофе в кофейнике, но перед тем, как налить себе, он воспользовался ее телефоном. Портия ответила после третьего звонка.

— Портия? Это Роман. Ты еще собираешься заняться ресторанным бизнесом?

— С тобой? Да, конечно! Я не переменила своего намерения. Роман — относительно той ночи…

— Не сейчас. Я переменил свое мнение. Давай займемся этим!

На границе Драммондвилля стояло старое здание школы, состоявшее из одной комнаты. Пятью годами раньше оно находилось за пределами города — в глуши, а пятью годами позже щупальца города втянут его внутрь.

Драммондвилль располагал собственным университетом, конечно, не имеющим ничего общего с университетом в Калумне. Он отнюдь не был идеальным объектом, не то что обувная мастерская в Калумне. Университет располагался отнюдь не в центре, да и не имел должных размеров. Все это, действительно, подходило только для того, чтобы начать дело.

Роман однажды уже проходил этот этап. Во второй раз он действовал быстрее и не с такими затратами. Теперь уже был некто, работавший вместе с ним, причем также упорно, как и он сам.

По крайней мере, именно это он сказал Портии. Ей Роман объяснил, что выполнение различных мелких заданий и поручений, в чем убедился сам, имеет для дела столь же большое значение, как и тот тяжелый труд, которым занимался он.

Почему же она не верила ему?

Почему у Портии было ощущение, что Роман относится к ней как к прилежному, но несмышленому младшему брату?

Младшему брату? В любом случае это уже была перемена. Она так упорно трудилась в период его «замкнутости», чтобы между ними возникло что-то типа взаимоотношений. Все началось с чувства вины и жалости. Ее чертова сестрица полностью разрушила жизнь этого замечательного человека, и Портия твердо решила возместить хоть часть этого ущерба. Она пыталась залечить ту «трещину», которая из-за Оливии прошла через их семью, разве не так? Роман был тем раненым, которого она могла излечить. Это было то, о чем она думала.

Сестра милосердия Портия была готова прийти на помощь с лекарством человеческого общения и предложением исцеляющей дружбы.

Но теперь что-то изменилось. Она пала жертвой типичного для сиделки греха — позволила возникнуть чувству к пациенту.

В ретроспективе опасности, таившиеся в ее исходном благотворительном плане, становились очевидными. Она сама была чудовищно одинока. Может быть, именно поэтому она оказалась столь чувствительна к его одиночеству. Портия потеряла свою семью и все, что с ней связано, за исключением сестры, которую одну она хотела бы любить. В колледже у нее никого не было. Были подружки, но ее богатство отдалило их. Никаких приятелей. Студенты мужского пола численно превосходили женский в соотношении четыре к одному Даже дурнушки имели возможность выбора, а Портия не была столь глупа, чтобы считать себя некрасивой. Однако и здесь имелась проблема. При столь широком выборе представителей мужского пола и столь сильных желаниях, живших внутри нее, Портия знала, что стоит попробовать всего лишь одно «блюдо», и она не сможет остановиться. У нее могло возникнуть непреодолимое желание отведать их все.