Уорвик не сводил с него глаз.

— Верно, — сказал он. — Но это все в прошлом. Теперь нет эксплуатации; по крайней мере, мы делаем все, чтобы воспрепятствовать ей. Но есть еще кое-что. Если бы вы нашли золото в пределах патрулируемой зоны, мы могли бы дать вам другой ответ. Но эти люди не имеют с нами культурного контакта. Они не знают наших законов. Ты забираешь у них золото, они пускают в тебя стрелы. Дело может закончиться кровопролитием.

— Они торгуют с нами, — возразил Джоб, продолжая улыбаться. — Они выменивают наши товары в Каирипи. Им очень нравятся наши мясные консервы.

— Несколько банок консервов едва ли можно назвать культурным контактом, — холодно проговорил Уорвик.

— Я думал, что государство поощряет частное предпринимательство, — взревел Джоб.

Найал поднялся и строго произнес:

— Администрация также защищает папуасов, доверчивые племена отдаленных районов.

— Защищает! — повторил Джоб, пораженный его словами. — Защищает! Что ж, мистер Найал, я пришел сюда по-хорошему. Поговорить честно и открыто.

Найал взглянул на часы.

— Приходите сегодня в три, к тому времени мы уже все обдумаем. Как знать… — Он сделал неопределенный жест. — А тем временем хочу надеяться, что вы никому ничего не расскажете. Нам не нужны слухи.

— Не такой уж я дурак, — сказал Джоб. Бросив злой взгляд на Уорвика и уважительно поклонившись Найалу, он вышел из кабинета.

Подождав, пока стихнут его шаги, Уорвик сказал:

— Ты не можешь отпустить его, Тревор.

Найал отвернулся.

— Почему?

— Ну, помимо тех очевидных причин, которые я пытался изложить мистеру Джобу, есть еще и он сам.

— Я заметил, что он тебе не понравился.

— Он вообще не должен быть здесь, — сказал Уорвик. — Его хотели выслать, но тут началась война, а с нею и проволочки. Он дважды сидел за решеткой — в Равауле, еще до войны, — один раз за то, что едва не убил парня, колотил его по голове веслом и чуть не забил до смерти; а в другой раз его судили за то, что он торговал спиртным в местной деревушке. Он очень опасный тип, может доставить крупные неприятности, и не один он такой. Они ненавидят туземцев, эксплуатируют их и прививают им дурные привычки. Таких даже близко нельзя подпускать к странам вроде Папуа.

— Похоже, ты много о нем знаешь. Я думал, все судебные протоколы в Равауле пропали во время войны.

— Пропали, верно. Ему не повезло, что он нарвался на меня. Я давал против него показания. Наверное, он и в Эоле натворил дел. Он бы никогда не явился к нам, если бы не крайняя нужда. Думаю, туземцы устроили на него охоту, и он так струхнул, что вернулся. Он решил попытать счастья и заручиться поддержкой администрации, а может быть, рассчитывает и на помощь районного комиссара и ребят из полиции. Зачем еще ему являться сюда и заниматься всей этой волокитой?

— Что ж, — сказал Найал. — Наверное, так оно и есть.

Уорвик взял шляпу.

— Мне надо возвращаться. — Он посмотрел на дверь, потом снова на Найала, будто бы ждал разрешения идти.

Найал сказал:

— У меня такое чувство, что он этого так не оставит.

В три часа пополудни Уорвик сидел за своим столом и писал письмо жене. Сквозь открытые жалюзи кабинета он посматривал на длинный плац в кольце кокосовых пальм. Письмо, на которое он отвечал, трепетало на ветру, и он придавил страницу обточенным камнем.

«Любимая моя, — писал он. — Сегодня утром получил твое письмо. Не нужно было увольнять сиделку твоего отца, не спросив меня. Он больной человек и не может знать, что для него лучше. В таких делах тебе следует советоваться со мной. Теперь забот у тебя прибавится. Я очень зол на тебя. Нет, не зол — как я могу на тебя злиться? Но мне не нравится, что ты берешь на себя слишком много работы. Когда ты приедешь сюда, тебе не о чем будет беспокоиться…»

Перо его запнулось, и он с надеждой взглянул на снимок в рамке на столе. По какой-то необъяснимой причине ему всегда было трудно писать жене. Со снимка смотрела женщина чуть старше двадцати лет, в широких брюках и рубашке с открытым вырезом; она сидела, скрестив ноги, на лужайке со щенком спаниеля на коленях. Она улыбалась. Они поженились всего два месяца назад, во время его последнего приезда в Австралию, но жена не могла оставить своего отца.

Зазвонил телефон. Он стоял на столе сзади. Уорвик повернулся и посмотрел через плечо. В другом конце комнаты сидел помощник, человек на пятнадцать лет моложе Уорвика. Он запрокинул голову и, взгромоздив ноги на стол, обрывал цветки с ветки франгипани и нанизывал их на ниточку. Телефон зазвонил снова, помощник не шелохнулся и даже не посмотрел в ту сторону.

Перегнувшись через стол, Уорвик поднял трубку, и едва слышный голос произнес:

— Здравствуйте, мистера Уорвика, пожалуйста.

Он крепко сжал губы. Что-то нужно делать. Неприятно, конечно, но мириться с этим нельзя.

— Добрый день. Уорвик слушает.

— Это ты, Дэвид? — Это был Тревор Найал. Что на этот раз? — подумал Уорвик. Потом вспомнил о Джобе. — Мне показалось, что нужно позвонить тебе и предупредить, — продолжал Найал. — Думаю, наш друг может нанести тебе визит. Настроение у него неважное.

— Да? — Уорвик почти не слушал. Его взгляд был все еще прикован к ветке франгипани и смуглым, ловким пальцам, нанизывавшим цветки на нитку. Они были тонкие, длинные, гладкие. Ему никогда не нравились руки туземцев.

— Похоже, он считает, что это твоих рук дело, — сообщил Найал. — Он не стал меня слушать. Говорит, я славный малый и со мной можно поладить. Он полагает, это ты воткнул ему нож в спину.

— Должно быть, он меня узнал, — ответил Уорвик, переключившись на разговор.

— Полагаю, что да. Сдается мне, сейчас он набирается в кабаке, а потом явится и выложит все, что о тебе думает.

— Спасибо, — поблагодарил Уорвик и повесил трубку. Он обернулся, Джоб не очень беспокоил его, а вот цветы — да.

— В чем дело, Тони? Нечем заняться? — Гирлянда упала на стол. Руки скрестились на груди.

— Куча дел, но это — самое безобидное. Так по крайней мере мне не придется ни за что отвечать. Когда наши темнокожие братья потребуют от нас извинений и объяснений, я смогу с чистой совестью сказать: «Я вам ничего не сделал, я только играл с цветами…»

Юноша не вызывал неприязни у Уорвика. Наверное, он был слишком умен для территории, а здесь нельзя быть слишком умным. Он был чересчур проницателен и видел не только хорошее, но и неизбежное зло, сопутствующее всему, что бы ни делалось здесь. Но его нужно было встряхнуть. Очень уж неохотно он исполнял распоряжения.

— Мы все знаем, как это трудно. Мы все совершаем ошибки. Ты очень нервный, Тони. Нужно держать себя в руках, — сказал Уорвик.

— Я не нервный. Я нормальный. Невротики — это те, кто счастлив, удачлив и безмятежен.

Уорвик раздраженно отвернулся. Наверное, он думает, что это я. Он никогда не вникал в сложности папуасов, берег нервы. Это самоубийство — принимать все близко к сердцу. Он взял ручку и написал — не потому, что это было интересно его жене, но чтобы выплеснуть гнев: «Прервался… переговорил с моим трудновоспитуемым помощником. Если бы не поджимали дела, я бы от него избавился. У него нервическая, ревнивая натура, и ему не нравится делать то, что ему велят…»

В 3.45 он еще не закончил письмо. В конторе никого не было, и он сидел один. Остальные служащие разошлись по домам, за исключением одного из клерков, появившегося в дверях. Серева был высок и хорошо сложен. Родился он в окрестной деревушке и одно время прислуживал в доме Уорвика. Уорвик к нему привязался, научил его говорить и писать по-английски и после войны взял в свой отдел. Он был образован — если можно так сказать о папуасах, — но не поддался поверхностной европеизации, и в нем не было того слепого преклонения перед всем импортным. Он не презирал обычаи своей деревни и предпочитал вместо шорт и рубах носить рами.

Он сказал тихим, приглушенным голосом:

— Мистер Уорвик, там вас хочет видеть один господин.