В тот вечер, вернувшись в Дириомо и зайдя в свой номер в отеле, я обнаружила, что без меня там кто-то побывал. Поняла я это не сразу, поначалу было лишь ощущение, что чего-то не хватает. Я метнулась к стоявшему на полу сейфу — заперт. Быстро набрала код и распахнула дверцу: паспорт, деньги — все на месте. Но, подойдя к раковине, чтобы умыться, я обратила внимание, что она в каплях воды, а малюсенький кусочек мыла развернут. У меня привычка — я всегда вожу с собой собственное мыло. «Должно быть, утром, — сказала я себе, — машинально взяла гостиничное».

Я включила вентилятор, стянула футболку и юбку, легла поверх чистых белоснежных простыней. Ветерок приятно холодил кожу, и мне припомнился похожий вечер три года назад, в Гватемале, — тогда я так же лежала полуодетой на жесткой кровати в скромной комнатке и так же пощелкивал вентилятор над головой. Только тогда я была не одна, а с Генри. Мы сначала поужинали в ресторанчике на холмах, а возвратившись домой, скинули верхнюю одежду и улеглись рядышком на кровать с намерением заняться любовью. Но почему-то начали ссориться.

Теперь, лежа в одиночестве, я не могла вспомнить, с чего все началось, из-за чего мы поцапались. Помню только, что в какой-то момент Генри попытался пошутить, а я взвилась: ты ничего всерьез не воспринимаешь! И не успела оглянуться, как перепалка вышла из-под контроля. Мы оба орали друг другу в лицо что-то дикое, несуразное, как бывает, когда теряешь над собой контроль. Это уж потом сам не веришь, что был способен сказать такое человеку, которого любишь. Под конец, вся в слезах, я велела ему отвернуться, чтобы я могла одеться. После того, как мы сотни раз видели друг друга нагишом, он счел просьбу театральной, но подчинился. Я оделась и ушла. Прошлась по соседнему парку, заказала кофе в том самом ресторане, где мы совсем недавно отужинали. Слово за словом проиграла в мыслях нашу перебранку и к тому времени, как последняя капля кофе была выпита, уже сама удивлялась: пустяковая, по сути, размолвка, а привела к такой бурной стычке. Смешно, ей-богу!

Я отправилась назад — извиняться; по пути остановилась у придорожного киоска купить для Генри серебряную зажигалку ручной работы, которая накануне привела его в восхищение. Из всех парней, с которыми я встречалась, курил только Генри («Исключительно сигары, — оправдывался он, — и исключительно по выходным»), и я знала, что зажигалка в подарок будет иметь для него особое значение, как серьезная уступка с моей стороны, проявление моей любви к нему, к такому, какой он есть. Я еще доплатила, чтобы девушка-продавщица завернула зажигалку в тисненую желтую бумагу и перевязала ленточкой, что та и сделала, аккуратно и красиво.

Выбегая из номера, я второпях забыла взять ключ, и теперь пришлось стучать. Я ждала, когда услышу за дверью шаги Генри, но ответом мне была тишина. Снова постучала, позвала его по имени и еще добрых пять минут, с растущим беспокойством, стучала и звала, наконец сдалась и спустилась за ключом к консьержке. В глаза бросилась неразобранная кровать. Генри не было. Его чемодан и паспорт исчезли. Я отложила все встречи и два дня ждала в отеле, выходя, только чтобы поесть и выпить кофе.

На третий день, когда я после работы возвратилась в отель, у консьержки меня ждало сообщение: из Сан-Франциско звонил Генри. Сказал, что мы все обсудим дома. Несколько дней кряду я пыталась дозвониться до него. Безрезультатно. Мне надо было побывать еще на двух-трех фермах, вернуться в Калифорнию я смогла лишь через три дня. Но было уже поздно. Генри собирал вещи. Сказал, что «пересмотрел свое решение», что переезжает на Восточное побережье и начинает все сначала. Ни уговоры, ни даже мольбы не действовали. Я пыталась сунуть ему в руки зажигалку — а что было с ней еще делать? — но он не желал ее брать. Кончилось тем, что я спрятала ее в деревянную шкатулку, где хранилась скромная коллекция моих колечек и сережек. С тех пор, залезая в шкатулку за каким-нибудь украшением, я всякий раз натыкалась взглядом на серебряную зажигалку — напоминание об ужасной, дурацкой ссоре и о его уходе. Выкинуть ее или кому-нибудь отдать у меня почему-то рука не поднималась. Я даже не могла убрать ее подальше, найти ей другое место в квартире, где мы почти два года жили вместе с Генри. В конце концов я переложила свои украшения в фарфоровую шкатулочку, но деревянная шкатулка так и осталась стоять у меня на туалетном столике — хранилище вещицы, которую ни выбросить, ни использовать.

Вот так я и валялась на кровати в отеле Дириомо, возвращаясь мыслями к далеким, тягостным временам, размышляя над тем, как самые серьезные за всю мою взрослую жизнь отношения оборвались вдруг, без предупреждения. И произошло это в такой же точно комнате… Я огляделась, взгляд упал на тумбочку, и мне показалось, что стопка книг на ней как будто подросла. Нет, все так и было: только что изданная история туземных племен Никарагуа; роман, написанный приятелем подруги из Сан-Франциско; последний номер журнала «Чашечка кофе». А это что? В самом низу лежал сверток, размером с книгу, в обычной оберточной бумаге. Ничего похожего у меня точно не было.

Я встала, проверила, заперта ли дверь, задернула шторы. С опаской положила пакет обратно на тумбочку и некоторое время внимательно разглядывала. Наконец разорвала тесемку и развернула бумагу. Мелькнула синяя клетчатая обложка. Я не поверила своим глазам. Открыла первую страницу — сомнений не было: передо мной на колченогой казенной тумбочке лежала тетрадка Лилы. Та самая, что пропала без малого двадцать лет тому назад.

Как описать эту тетрадку?

Поскольку для меня математика всегда была темным лесом, китайской грамотой, то мне тетрадка представлялась книгой, полной мистических загадок. Все эти годы я не забывала ее, эту потерянную тетрадь, которая, казалось мне, хранит сокровеннейшие тайны моей сестры. С трепетом я раскрыла ее — цифры, буквы и символы сверху донизу покрывали страницу, в точности как отпечаталось в моей памяти. У Лилы был великолепный почерк. Меня восхищало, как сгущались чернила в завершении каждой цифры, словно Лила чуть медлила, прежде чем перейти к следующей, словно каждая цифра была для нее не просто частичкой целого, не фрагментом вычисления, но имела собственный характер, заключала в себе целый мир.

На первой странице бисерным почерком Лилы было выведено:

Под цитатой она набросала фломастером шесть звезд созвездия Лиры, соединила звезды зубчатой карандашной линией и подписала названия: Вега, Шелиак, Сулафат, Эпсилон, Аладфар, Аль Афар.

— Да кто про нее слыхал, про эту твою Лиру! — фыркнула я однажды, когда Лила сказала, что это ее любимое созвездие.

Растянувшись на прохладной, влажной траве за домом, мы глазели на небо. Осенью у Лилы начиналась учеба в старших классах, а сейчас было лето; у нас в районе неожиданно вырубился свет (редкое для города явление), родители отправились спать, а мы посреди ночи потихоньку выскользнули во двор, разлеглись на травке, уплетали пирожные и строили планы на будущее. Я хрустела карамельной посыпкой, слизывала тающую на губах шоколадную глазурь. Вокруг звенела, стрекотала всякая живность. Такие звуки мне доводилось слышать только в нашем летнем домике на Русской реке, а в городе — никогда. Голоса ночи, запахи травы и жасмина, недавно посаженного мамой, — все переплелось, мы словно очутились в ином мире.

— Орфей получил лиру от самого Аполлона, — начала Лила. — Когда Орфей играл на ней, даже животные замирали, завороженные красотой музыки. Однажды его жену Эвридику укусила змея и она умерла. Орфей очень горевал. Не ел, не спал, все думал о своей прекрасной погибшей жене. А потом взял да и отправился в царство мертвых и сыграл на лире Плутону и Персефоне. Король и королева подземного царства, как все, не смогли устоять перед его волшебной игрой и разрешили Орфею увести Эвридику на землю, к людям. Но с одним условием…