Есть в «Хладнокровном убийстве» два персонажа, упомянутых мимоходом, так что о них легко и забыть.

«Старшая дочь, Эвианна, замужняя мать десятимесячного мальчика, жила в северном Иллинойсе, но часто наведывалась в Голкомб[14]… Не жила на ферме и Беверли, следующая по возрасту за Эвианной, она училась на медсестру в Канзас-Сити».

На Эвианне и Беверли тот удар судьбы должен был сказаться особенно тяжело. Интересно, читали ли они книгу, и если да — что думали о ней? А Капоте, когда писал прославивший его роман-репортаж, задумывался о боли, которую причинит оставшимся в живых сестрам?

Той ночью, читая у себя в комнате, я услышала в коридоре шаркающие шаги мамы. Она постучала в мою дверь, и я сунула книжку под одеяло.

— Да?

Мама вошла и присела на краешек кровати.

— У тебя свет горел, — улыбнулась она.

В последнее время она постоянно улыбалась или, по крайней мере, старалась улыбаться, но выходило не очень естественно. Я взяла ее за руку, мягкую и чуть влажную от ночного крема. Мама неизменно исповедовала теорию маленьких радостей. Сколько себя помню, она мазала руки тем же дорогим кремом, что и лицо, утверждая, что всегда можно сказать, следит ли женщина за собой, — достаточно взглянуть на ее руки. И это себя оправдывало: несмотря на бесконечное копание в саду, мамины руки оставались красивыми.

— Мам, это необязательно.

— Что необязательно?

— Улыбаться. Необязательно улыбаться ради меня.

Она потупилась и поскребла на одеяле кляксу засохшего лака для ногтей, которую я посадила давным-давно.

— Надо «виндексом» пройтись.

— Мам?

Она наконец подняла глаза и сказала:

— А я не ради тебя, дорогая. Просто читала где-то, что если заставлять себя улыбаться, то на душе и впрямь станет легче.

— Помогает?

— Пока нет.

У меня мелькнула одна мысль.

— Вам с папой надо взять отпуск!

Мама уставилась на меня так, будто я предложила ей бросить работу и вступить в коммуну.

— Зачем это?

— Вдруг отпуск поможет?

Мне показалось, что она не совсем понимает, о чем я. За прошедшие полтора года родители так отдалились друг от друга, что я всерьез опасалась за их брак. А до гибели Лилы такое мне и в голову не пришло бы — в жизни не встречала более преданной и любящей супружеской пары. И вот теперь они обходили друг друга с опасливостью соседей, не отваживающихся залезть на чужую территорию. А когда они в последний раз прикасались друг к другу на моих глазах, я и не припомнила бы.

Мама погладила меня по голове.

— Мы можем уехать хоть в Тимбукту, не имеет значения. Я все равно буду тосковать о ней так, что дышать невмоготу.

В эту минуту я готова была поменяться с Лилой местами. Ах, если бы все сложилось по-иному и мама не лишилась своей гениальной старшей дочери! Ее горе не было бы столь велико, его можно было бы вынести. Ведь ясно же — потеряй она меня, она бы так не убивалась и, значит, исцеление наступило бы скорее. И семья, возможно, сплотилась бы, а не разбрелась в разные стороны.

Мама поцеловала меня на ночь, встала и закрыла за собой дверь.

К четырем утра я дочитала книгу, затолкала подальше под кровать и выключила свет.

По отношению к Эндрю Торпу я испытывала только омерзение. Я читала длинные пассажи о Лиле, в которых моя сестра изображалась математическим талантом, затворницей, даже чудачкой в определенной степени, читала и понимала, что Торп меня использовал. Бездумно, по собственной глупости я отдала Лилу прямо ему в руки.

Меж тем во всем, что касалось самого убийства, он был весьма убедителен. К тому времени, как я добралась до конца книги, я уже волей-неволей верила в его версию событий. Хотя выводы были не без греха. Никаких криминалистических данных — это во-первых; некоторые вопросы вообще остались без ответа — это во-вторых. Никоим образом теория Торпа не выдержала бы строгой критики самой Лилы, требовавшей четкой и доказательной аргументации. Она, скорее всего, высмеяла бы эту теорию, окрестив чистой воды гипотезой, чем та, по сути, и являлась. И все же… Торп подозревал Питера Мак-Коннела, что сильно смахивало на правду.

— Мы живем, словно сочиняем историю, — заметил как-то Торп месяца через два после смерти Лилы. — Слагаем тысячи и тысячи рассказиков, чтобы осмыслить и удержать в памяти дни нашей жизни. Из этих мини-повестей складывается главная история, наше восприятие самих себя в этом мире.

Дело было на лекции, имевшей очень приблизительное отношение к «Книге смеха и забвения», Торп обращался ко всей группе, но я прекрасно поняла, что сказанное предназначено мне.

Оглядываясь назад, я вижу, что главной историей моей жизни стала смерть Лилы. И книга Эндрю Торпа самым серьезным образом повлияла на то, как я слагала эту историю. Мне было двадцать, когда я прочла «Убийство в Заливе», самый возраст, чтобы тут же поверить в истинность его слов об убийстве Лилы и обо мне самой.

«Лила нашла свое место, — писал он, — в мире математики. Элли же, когда убили Лилу, еще только предстояло найти себя. Ощущение причастности и ясности целей, облегчившее короткую жизнь Лилы, от Элли ускользало».

По временам я ломала голову: а что, если, живописуя с беспощадными подробностями мои пороки, используя меня, живую, для создания образа, пригодного для романа, Торп тем самым как-то изменил ход моей жизни? Та Элли, которую он поместил на страницы своей книги, была капризной и ветреной пустышкой, неспособной найти свой путь. Может, я приняла его слова слишком близко к сердцу?

Однако было кое-что, чего не мог предвидеть даже автор.

Почти через двадцать лет после тех событий, здесь, в Южной Америке, в полутемном кафе передо мной стоял главный злодей книги, высокий, взволнованный как школьник, и едва слышно спрашивал: «Вы меня знаете?»

Я вспомнила, какое впечатление произвел на меня Питер Мак-Коннел, когда я впервые увидела его у кабинета в Стэнфордском университете, — каждая черта его лица не представляла собой ничего особенного, но вместе они складывались в нечто незабываемое. Сейчас это впечатление вернулось.

— Знаю, — выдавила я.

— Можно мне сесть?

Нет, это не из моей истории, сюжет не из моей жизни. Убийца моей сестры не может запросто войти в кафе и попросить разрешения присесть за мой столик.

Должно быть, я кивнула или как-то иначе дала согласие, потому что Питер Мак-Коннел уселся напротив меня, положил на стол книгу, на книгу — бейсболку, а крупные ладони пристроил по бокам этой стопки, словно не знал, куда их девать.

— Как вы меня нашли? — Это прозвучало тихо и неуверенно, я даже расстроилась. Весь гнев, который я долгие годы молчаливо обращала на этого человека, вся моя ненависть оказались замкнуты у меня внутри, в таком месте, куда в этот решающий момент мне было не добраться. Наружу выплыло одно изумление, которого он не мог не заметить.

— Это вы меня нашли.

— Я тут по работе, — возразила я, а сама все пыталась осмыслить его присутствие здесь. В голове не укладывалось: как, каким ветром занесло его именно сюда? Будто мало на земле других мест. — Я уже много лет езжу в эту деревню.

Питера Мак-Коннела я перестала разыскивать давным-давно. Мои разъезды по кофейным областям мира — Хуатуско в Мексике, Йиргачеф в Эфиопии, Поас в Коста-Рике, Суматра — были, если угодно, попыткой забыть прошлое, стереть его с карты моей жизни. Я по-прежнему считала Сан-Франциско своим домом, но чаще бывала совсем в других местах, где люди не говорили на моем языке, пейзажи не имели ничего общего с пейзажами моего родного города, где ничто не напоминало о Лиле. Хорошо было бродить меж кофейных деревьев, ощущая на лице влагу чужого воздуха, вдыхая запахи незнакомой земли. Дома я чувствовала себя не в своей тарелке, вечно оглядывалась. За границей было спокойно.

— Да, знаю, — кивнул он. — Я вас уже видел раньше.