Губы Сулеймана тронула мягкая улыбка, — Лично меня ты ни разу не разочаровывала, мама. Я знаю, ты также никогда не разочаровывала отца. Даже в самом конце его жизни, когда он стал уже совсем другим. А раз тебе удалось угодить двум султанам из династии Османов, сама посуди, разве ты можешь не угодить нашему народу?
— Селим был прав, когда говорил, что ты стал большим дипломатом. Если бы из тебя еще получился равноценный воин и законодатель, возможно, история и запомнила бы тебя. Ну ладно… О Аллах, как же я голодна! Последние несколько недель я почти ничего не ела. — Чмокнув сына в щеку, она напомнила ему на прощание:
— Итак, до заката.
Она ушла. Как только это произошло, в комнате вновь появилась Гюльбейяр:
— Чего она требует?
— Признания своих прав, о чем я непростительно забыл, — ответил Сулейман. — Сегодня вечером я объявлю ее султанской валидэ.
Гюльбейяр фыркнула:
— О, мой господин, какой старомодный обычай!
Сулейман внимательно взглянул на свою красивую кадину, которая стояла перед ним, обиженно поджав губки. Он не мог не заметить, как сверкнули в медового оттенка волосах Гюльбейяр побрякушки, о которых говорила ему мать. «Да, она избалована. Мать и тут права. Воистину на нее всегда можно положиться».
— Ты будешь подчиняться ей, — проговорил он, — и оказывать знаки должного уважения. Еще до захода солнца она станет «Королевой всех, кто под вуалью», и относиться к ней придется соответственно. Загляни к ней сегодня до вечера вместе с Мустафой. Поздравь с новым назначением. Может, она подскажет тебе, как лучше одеваться. Ты похожа скорее не на султанскую кадину, а на жену загородного помещика!
Гюльбейяр изумленно взглянула на него, губки ее задрожали, и она стала всхлипывать:
— Ты так жесток, несправедлив ко мне! Раньше тебе всегда нравилось, как я одеваюсь! Это твоя мать настраивает тебя против меня!
Молодой султан обнял Гюльбейяр:
— Не плачь. Ты нравишься моей матери. Между прочим, именно она дала понять, что отныне тебе следует одеваться в те одежды, которые должна носить бас-кадина султана. Она считает, что твоя природная красота достойна лучших нарядов, — вновь пустив в ход свою дипломатию, произнес Сулейман.
Гюльбейяр стала успокаиваться.
— Не смотри на меня, — прошептала она. — У меня покраснели и опухли глаза.
— У тебя очень красивые глаза, мой маленький цветочек. А теперь я должен оставить тебя. Дела.
Он поднялся, поцеловал ее и вышел из комнаты. Гюльбейяр проводила его взглядом, затем достала зеркальце и принялась внимательно изучать себя.
Вечером во дворце и в столице уже всем стало известно, что Сулейман публично объявил свою мать султанской валидэ Хафизе. Старшие женщины сераля вздохнули с облегчением, ибо за те несколько недель, что Сайра безвыходно провела у себя в покоях в трауре и скорби, из-за невежества Гюльбейяр отлаженная гаремная система начала трещать по швам.
Не имея над собой авторитетной начальницы, молоденькие девушки совершенно разленились. Дисциплина в гареме исчезла, и то и дело стали возникать мелочные скандалы и ссоры. Теперь же в среде гедиклис царили неуверенность и настороженность. Они знали, что у Сайры зоркий глаз и она не терпит праздности в любом виде.
На следующее утро валидэ, проснувшись, плотно позавтракала. Голова была ясная, и в мозгу вертелось множество планов, которые хотелось поскорее претворить в жизнь. Перед сном она тщательно осмыслила сущность своего нового положения. Она была любимой женой покойного султана и матерью нынешнего. Сайра понимала, что никогда уже она не будет ни жить, ни любить, как нормальная женщина. У нее ничего теперь не осталось, кроме власти. Но зато какой власти! Отныне ее слово было законом не только в стенах гарема, но и по всей империи. Порой к ней за советом в государственных делах будет обращаться и сын, ставший султаном. Подобное возвышение многих изменило бы к худшему и привело бы к многочисленным злоупотреблениям своим положением, но в Сайре-Хафизе, воспитанной Рефет, Хаджи-беем и Селимом, возобладал рассудок.
Переговорив с ага Кизляром, она решила, что все девушки старше двадцати лет будут с честью отпущены из гарема и отданы в жены тем людям, которых Сулейман хотел бы наградить в ознаменование своего восшествия на отцовский трон. Каждая девушка получит хорошее приданое, и не только в виде своего гардероба и личных украшений, но и денежное. Девственницы, воспитанные и получившие образование в султанском гареме, высоко ценились в обществе как невесты, поэтому первое решение валидэ было встречено с шумным одобрением.
Из оставшихся в гареме было много тех, кто по возрасту уже не мог рожать детей и приносить другой пользы. Все они были удалены в Шатер стареющих женщин, где им обеспечили все условия для того, чтобы в покое и комфорте дожить свои дни.
Фирузи и Сарина весьма обрадовались той перемене, какая произошла в подруге в связи с ее новым назначением. Сайра вновь стала прежней. Смерть Селима, а затем и прострация бас-кадины, затянувшаяся на несколько недель, испугали Фирузи и Сарину. Они тоже носили траур, ибо искренне любили своего мужа, но все же не так сильно, как Сайра.
Дело в том, что Фирузи так и не смогла до конца стереть из памяти образ своего молодого жениха, с которым ее насильно разлучили в самый день свадьбы. Сарина же видела, что Селим больше других любит Сайру. И она просто боялась питать сильные чувства к человеку, сердце которого отдано другой. Поэтому любовь ее была больше к детям. Тем не менее обе женщины пролили немало искренних слез, узнав о смерти Селима, и сильно тосковали по нему, ибо он олицетворял собой смысл их жизни. Теперь они утратили свой высокий статус кадин живущего султана и боялись заглянуть в будущее. Больше всего их страшила перспектива бездействия. Но Сайра развеяла эти тревоги.
После чистки, проведенной ею в гареме, Сайра назначила новую администрацию сераля из числа наиболее опытных оставшихся женщин. Для второй и четвертой кадин покойного Селима также были придуманы высокие посты. Фирузи стала кахиа-кадиной, то есть главной экономкой. После валидэ она была самой уважаемой женщиной в гареме, являлась хранительницей имперской печати и таким образом важным союзником. Сарине отдали должность хазнедар-уста, или хранительницы казны. Отныне все расходы гарема проходили через нее. Такой человек тоже был очень полезен для Сайры.
Из молоденьких девушек в гареме остались только самые юные и красивые. Кроме того, в Эски-сераль ежедневно прибывали новые рабыни. Самые перспективные из них множили собой ряды гедиклис. Девушки распределялись по новым ода, в каждой из которых начальствовала умудренная жизнью воспитательница.
Праздности пришел конец. Каждая гедиклис должна была исполнять поденную работу. Воспитательницы определяли в девушках их индивидуальные таланты и всячески старались развить их. Если гедиклис проявляла интерес к музыке, она принималась серьезно изучать ее. Если се сильной стороной были языки, то создавались все условия для того, чтобы она постигла их как можно больше. Если девушка красиво вышивала, то ее делали белошвейкой, и она шила нижнее белье и одежду для семьи султана. Сайра рассуждала очень просто: «У занятых работой гедиклис не останется времени на склоки и интриги, которых я повидала немало еще во времена Баязета».
Дисциплина в гареме поддерживалась весьма строгая. Прилежание и труд всегда поощрялись и награждались. Лень и мелкие прегрешения и наказывались воспитательницами в ода. О более серьезных вещах докладывалось султанской валидэ, и те, кто уже побывал у грозной Сайры-Хафизе, вынуждены были признать, что она судит строго, но справедливо.
Одно ее беспокоило: то, что у сына-султана до сих пор только одна кадина. Судя по всему, Сулейману вполне хватало избалованной Гюльбейяр. Его мать и весь гарем это бесило.
Этой женщине было двадцать два года. За те восемь лет, что провела рядом с Сулейманом, она изменилась до неузнаваемости. И куда только исчезла маленькая робкая девочка, стоявшая в тот теперь уже далекий день перед султанским троном, на котором восседал Селим? Невинная мягкость ее, которая так пришлась по сердцу Сайре, уступила место мягкости другого рода, неотвязной, прилипчивой. Валидэ казалось порой, что Гюльбейяр способна задушить Сулеймана в своих объятиях, сковать его волю. Она была избалована и привыкла надувать губки всякий раз, когда ей в чем-либо отказывали. Но гораздо хуже было то, что она была глупа и самодовольна. Произведя на свет маленького Мустафу, она решила, видимо, что исполнила свой долг и больше от нее никто и ничего не имеет права требовать. Время она проводила в праздности, играя с сыном или украшая волосы побрякушками.
