Наиболее развернутую критику христианства с позиций неоплатонизма дал в конце III в. Порфирий (ок. 233 — ок. 304), написавший полемическое сочинение «Против христиан» в 15 книгах. Оно также было полностью уничтожено церковниками, так что о его содержании можно судить лишь по прямым и большей частью косвенным цитатам, приводимым в сочинениях опровергателей. А последних было более чем достаточно: известно, что один лишь Евсевий оставил 20 книг, направленных против Порфирия, Аполлинарий — 30, а кроме них трудились в этой области Филосторгий, Мефодий Тирский и др. Имя Порфирия было одно время таким же символом антихристианства, как символом атеизма на протяжении долгих столетий являлось имя Эпикура.
Исходя из платоновских представлений о закономерности явлений, Порфирий критикует не только христианские догматы о боге, но и (более осторожно, видимо боясь обвинения в абсолютном атеизме) вообще религиозное представление о богах. Он высказывает недоумение по поводу того, как можно приписывать кому бы то ни было, а следовательно, и богам, всемогущество. «Ты скажешь мне, — обращается Порфирий к своему оппоненту, — что для бога это (речь идет о чуде. — И. К.) возможно; но это неправда; бог не все может. Он никак не может сделать так, чтоб Гомер не был поэтом и чтоб Троя не была взята; когда мы складываем дважды два и получаем четыре, он не может сделать, чтобы получилось сто… Бог, даже если бы пожелал, не может стать злым и, будучи благим по природе, не мог бы согрешить» 72. Здесь Порфирий предвосхищает известные средневековые схоластические споры, в которых обнаруживалась невозможность самой идеи всемогущества: может ли бог создать камень, который он был бы не в силах поднять, и т. д.
Претензии христианства на монотеизм, с точки зрения Порфирия, необоснованны. «Ведь если вы говорите, — обращается он к христианам, — что при боге состоят ангелы, недоступные страстям, бессмертные и по природе своей нетленные, которых мы называем богами вследствие их близости к божеству, то стоит ли спорить об имени, и не приходится ли думать, что разница только в названии?» 73 Это вполне резонное соображение, как и аналогичные рассуждения Цельса, подчеркивает, что христианская догматика является не столь монотеистической, сколь супремотеистической, как и языческие культы той же эпохи.
В христианском учении Порфирий обнаруживает странные несообразности. Вот явился Христос на землю спасать человечество. А «почему же так называемый спаситель в течение стольких веков скрывался?» Как шла история человечества до его прихода? «Что же делали люди столько веков до Христа?» 74 Да и не видно какой-либо разницы в ходе этой истории до и после христианского богоявления! Вопреки своим обещаниям Христос не наделил своих последователей той сверхъестественной мощью, которую он неоднократно сулил им и с помощью которой они могли бы оказать какое-либо серьезное влияние на ход истории. Порфирий напоминает о христовых посулах: уверовавшие «возложат руки на больных, и они будут здоровы; и, если выпьют смертоносный яд, не повредит им»; «если будете иметь веру в горчичное зерно, то, истинно вам говорю, скажете горе сей: встань и кинься в море, и ничего не будет невозможного для вас» 75. Одно из двух: либо ни у кого из христиан нет веры даже с горчичное зерно, либо Христос обманул их. Ехидно-доброжелательно советует Порфирий христианам применять такой метод избрания епископов и вообще духовных лиц: «…предложить (претендентам. — И. К.) смертельный яд — с тем, чтоб тот, кому яд не повредит, был предпочтен другим. Если же они не рискнут согласиться на этот способ, они тем самым признают, что не верят сказанному Иисусом» 76.
Порфирия поражает то обстоятельство, что христианство легко прощает все грехи и безнравственные поступки. Он цитирует текст из одного послания Павла, гласящий, что некоторые дурные и грешные люди «омылись» и тем самым «освятились» и «оправдались именем господа нашего Иисуса Христа и духом бога нашего». Это вызывает возмущение Порфирия. «Неужели, — спрашивает он, — запятнанный в жизни такой грязью — блудом, любодеянием, пьянством, воровством, мужеложеством, отравлениями и тысячами дурных и позорных дел, — тем только, что крестился и призвал имя Христа, легко освобождается и сбрасывает с себя преступления, как змея старую кожу?» Порфирий предвидит пагубное влияние такой проповеди на нравственность людей: «Кто после этого не решится на выразимые и невыразимые преступления… раз он знает, что будет оправдан после таких гнуснейших дел, — стоит только уверовать и креститься… Такие речи зовут слушателя грешить, они учат совершать при всяком случае беззаконие… Вот какова нарядная личина этой догмы!» 77 Нельзя отказать этим рассуждениям Порфирия в убедительности, тем более что дальнейшая история народов, у которых христианство было господствующей религией, подтвердила правоту критических выпадов Порфирия.
Литературная деятельность Юлиана проходила в годы его кратковременного царствования (361–363), но была довольно значительной по содержанию.
Христианской картине мира Юлиан противопоставляет платоновскую. Во всем существующем он усматривает гармонию и порядок. Творцом, вокруг которого вращается небо, Юлиан считает Солнце.
Платоновское и неоплатоновское мудрствование предстает в изложении Юлиана более разумным и правдоподобным, чем библейская мифология. Он цитирует наиболее примитивные антропоморфные тексты Ветхого завета, касающиеся бога, и сопоставляет их с высказываниями Платона по принципу: «А вот послушай, что говорит о мире Платон»78. Сравнения оказываются отнюдь не в пользу Ветхого завета.
Представляет интерес критика Юлианом догматов богоизбранности евреев. В саркастическом тоне излагает он историю того, как «бог с самого начала заботился только о евреях…», относясь безразлично ко всем остальным людям (такие взгляды Юлиан обнаруживает не только у Моисея и Иисуса, но и у Павла). И резонно задается вопрос: если он бог всех нас и творец всего, почему он на нас «не обращал внимания» в течение многих тысяч лет, а занимался только небольшим племенем, живущим «даже еще неполных 2000 лет в уголке Палестины» 79. К тому же и бог, которому поклоняются евреи, не вызывает уважения. Юлиан говорит о таких странных для бога качествах ума и характера, как раздутое до крайности самолюбие, тщеславие, ревность, склонность к вспышкам необузданной, иногда совершенно необоснованной ярости.
Критикуя христианство, Юлиан отмечает и его способность к маневрированию и демагогическому изменению своей позиции в зависимости от обстоятельств. Так, он пишет об апостоле Павле: «Как полипы в соответствии со скалами меняют окраску, так он в зависимости от случая меняет свое учение о боге…»80. Аналогично изменяются и остальные элементы христианского учения, в том числе и этика, и социальная проповедь.
В отношении последней Юлиан ограничивается тем, что мимоходом, но очень метко показывает утопичность одного из лозунгов христианской проповеди: «Продайте имения ваши и давайте милостыню». И здесь он ставит саркастические вопросы: «Можно ли придумать что-либо мудрее этой заповеди? Ведь если все тебя послушаются, кто будет покупателем?» 81
Из сочинений критиков христианства, стоявших на материалистических и атеистических позициях, до нас дошли только работы Лукиана Самосатского (ок. 125 — ок. 190). Лукиан опровергал и высмеивал христианство, так же как и все другие религии, которые ему были известны. Критика эллинистических религий занимала в его произведениях даже значительно больше места, чем критика христианства. Последней посвящено лишь одно из произведений — «О смерти Перегрина». Для истории атеизма, конечно, представляют огромный интерес и те произведения Лукиана, которые направлены против язычества.
Основная идея религии — идея бога — опровергается Лукианом на основании факта наличия в мире массы нецелесообразного и злого. Сравнивая существующий мир с кораблем, он критикует устройство его так, как критиковал бы неумело и неудачно построенный корабль, притом плохо управляемый. Что хорошего в корабле, у которого «носовой канат протянут к корме, а оба шкота — к носу; якоря иной раз бывают из золота, а украшения на корме — из свинца; подводная часть судна расписана, а та, что над водой, безобразна» 82. Возмущает Лукиана и распорядок на корабле, который по аналогии дает возможность судить о несправедливости социального устройства в обществе. В самом деле, куда это годится, когда «какой-нибудь прохвост сидит на почетном месте, рядом с кормчим, и все ему прислуживают. Другой — развратник, отцеубийца или святотатец — окружен чрезвычайным почетом и захватил почти всю палубу. А множество порядочных людей загнано в трюм, в тесный угол, и те, кто на самом деле гораздо хуже их, попирают их ногами». Выходит, что на таком корабле нет хозяина: «Уж если бы стоял во главе судна какой-нибудь кормчий, который бы все замечал и всеми распоряжался…»83, то, конечно, он навел бы на нем порядок.
