Она посмотрела на него. Он смотрел на нее.

Она начала смеяться.

— Раньше ты никогда не смеялась, — сказал он.

— Да, — согласилась она.

Он смотрел на нее в изумлении. И, чем большее затруднение он испытывал, тем больше она смеялась. И он сам начал смеяться, хотя ничего не понимал: эта девица, определенно, сумасшедшая, — и нужно бы не иметь с ней дел, но он уже не мог. Не мог. Внезапно раздалось покашливание, и они оба вскочили.

— Простите, есть здесь офицер Нилсон?

— Я, я Нилсон. Так я думаю, — добавил Нилсон, стараясь прийти в себя.

— Вам звонят. Думаю, это срочно. Что-то о вашем профсоюзе.

Нилсон посмотрел озадаченно:

— Федеральная полиция звонит мне? Сюда?

Служащая извиняющимся голосом сказала:

— Я не знаю, но они говорят что-то о… забастовщике*, которого застрелили. Может быть, вам лучше поговорить с ними самому.

Нилсон уставился на нее, а затем бросился к телефону. Женщина посмотрела на Дэйну, та стояла с побелевшим лицом: смех в один момент слетел с ее губ.

— Я ничего не знала о том, что полиция бастует, — проговорила женщина. — А вы знали?

Они не разрешили ему сидеть, пока не был проявлен рентгеновский снимок.

— Да взгляните, я могу двигать пальцами! — протестовал он, но они лишь улыбались, потом сказали «Теперь отдохните».

Ослепляющая операционная лампа все еще била в глаза, * Страйкер — в переводе «забастовщик», глаза слезились, и он вытирал их здоровой рукой. Он попросил одного из врачей выключить свет. Этого было нельзя, поэтому они чуть подвинули стол, на котором он лежал, — но это не помогло.

Слезы катились и катились.

Появился Пински и стал рядом.

— Поймали? — спросил он, уже зная ответ, потому что хорошо знал Пински и прочел все в его глазах. — Проклятие! — И Пински согласно кивнул. — А Тос?

Пински открыл было рот, закрыл его — и вновь открыл.

Говорил он хрипло, и ему пришлось откашляться.

— Его оперируют.

— Значит, он жив.

— Да, жив. — Слово «пока» будто висело в воздухе и было явственно видно в ярком, безжалостном свете. Пински тяжело сглотнул.

— Пуля пробила череп и мозг, но они говорят, что надежда еще есть.

— Значит, не задета функциональная часть, — вставил интерн, который следил за Страйкером, пока проявляли рентгеновский снимок. — Наверное, он счастливчик. С какой стороны черепа?

Страйкер поднял здоровую руку и показал на себе, так, как он это помнил. Интерн кивнул.

— Явно счастливчик, — повторил он, однако, с сомнением в голосе и поднялся. — Пойду посмотрю, что там с рентгеном. — Он вышел.

Страйкер посмотрел на Пински.

— Вы искали?

— Все еще ищем. Прочесали улицу и взяли всех, кто был в тот момент. Хэрви все еще там.

— Это хорошо: Нилсон стал хорошо работать, сукин сын.

— Да, и Дэйна в приемной, просится.

— Держи ее там.

Он поморщился. Ему вкололи что-то обезболивающее. Плеча он почти не чувствовал. Остальное болело.

— Мы встретились с Риверой на Френч-стрит, а потом заехали попить кофе. Уже садимся в машину, и тут — бам! — выстрелы, и ниоткуда. Из винтовки, значит. Должно быть так, поскольку никого в поле зрения. — Он ответил на свой собственный вопрос. — Грязный подонок…

— Лежи, лежи, поменьше волнуйся, — сказал Пински.

— В кого из нас он целился?

— Какая разница? Попал в обоих.

Страйкер сжал левый кулак, почти наслаждаясь тупой болью, которая волной переходила через его плечо.

— За что, Христа ради?

— Если бы мы знали, за что, — мы бы знали и кто, наверное, — сказал Пински, стараясь быть логичным. Это требовало усилий, когда перед ним лежал раненый Страйкер, а в операционной — Тос. Сунув руки в карманы, он подошел к медицинскому столику и изучал стальной поднос, на котором помещались упаковки стерильных бинтов и основательное количество крови Страйкера, впитавшейся в марлевые и ватные тампоны. В лотке лежала пуля, которую извлекли из плеча Страйкера. — Похоже, калибр 7,6.

— Я тоже так думаю, — согласился Страйкер, стараясь повернуть голову и увидеть пулю. Боль пронзила его до уха, поэтому больше он не делал попыток двигаться и все остальные реплики относил как бы к тому безжалостному верхнему свету, который все светил ему в глаза. — Ты бы взял се.

— Сам догадался, — ответил Пински и нащупал в кармане маленький коричневый конверт, в котором лежал его счет за электричество. Отыскав марлевый тампон, он осторожно взял окровавленную пулю и вложил ее в угол конверта, а конверт засунул во внутренний карман пиджака. — Та, что попала в Тоса, слишком сплющена, чтобы по ней что-то можно было определить сразу. Эта — лучше.

— Весьма рад, что и я пригодился, — мрачно сострил Страйкер.

Возвратился жизнерадостный интерн.

— Кость не задета.

— Я же говорил, — проворчал Страйкер. — Могу я теперь идти?

— Нам еще нужно сделать вам обс…

— …К черту. Я — полицейский. По мне уже стреляли раньше. Мне нужно выбраться отсюда, и я подпишу все, что угодно.

— Джек, может быть… — начал было Пински.

— Нет! Я хочу на волю. Мне нужно работать.

Интерн вздохнул.

— Есть преданность работе — а есть глупость. — Он встретился со Страйкером взглядом и сдался. — Хорошо, хорошо, я выпишу вас. Вы не сможете пользоваться больной рукой неделю или больше. И помните: вы потеряли много крови, так что будете чувствовать слабость в течение нескольких дней.

— Я уже терял кровь, — сказал Страйкер.

— Ах да, я забыл: вы — крутой большой коп. Так что насчет шока вам тоже известно.

Ослепленный операционной лампой над головой. Страйкер снова видел невыносимо долгий, ужасный момент, когда пуля попала в Тоса, и вся машина была залита его кровью, кровь была повсюду, как этот свет…

— Да, я знаю насчет шока, — согласился он.

В комнате рядом с операционной он выбрал себе стул с прямой спинкой — чтобы не расслабиться и не заснуть. Дэйна была рядом с побелевшим, как и у самого Страйкера, лицом, слишком потрясенная, чтобы разговаривать, — за что он был ей безмерно благодарен. Теперь она выглядела просто хорошенькой девочкой — вот и все. Шок ограждал его от всех прочих забот — и он был благодарен и за это. В голове слабо шевелилась мысль, не возмездие ли это все за то… за что, он даже не пытался сформулировать. Он только знал, что это как-то связано с Кейт и с предательством. Пински сидел на софе напротив, делая вид, что читает газету. Он вскакивал каждый раз, когда нечто белое мелькало в дверном проеме.

Дэйна чувствовала себя в этой ситуации совершенно чуждой, ненужной. Эти мужчины свыклись с необъяснимыми случаями насилия, она — нет. Хотя внешне она выглядела такой же спокойной, как и остальные, это было не спокойствие, а отупелость, вызванная шоком; так уже было с ней, когда умер Петер. Она казалась и тогда мужественной и спокойной, но это было спокойствие замороженной, что не делало ей чести. Она не желала, не старалась — просто на нее нашло, и она ничего не могла поделать. Ходила, говорила, что-то делала — и ничегошеньки при этом не ощущала и не думала.

Когда кто-то наконец вошел, это был Нилсон.

— Как он? — спросил Нилсон.

— Мы ожидаем известий, — сообщил Пински.

— Со мной все в порядке, спасибо, — сказал Страйкер.

Нилсон посмотрел на него:

— Да, я знаю, что ты — в порядке, я уже спросил внизу. Ты выглядишь ужасно.

Страйкер пожал плечами и тут же пожалел, и Нилсон участливо поморщился.

— Тебе пока нужно быть осторожнее, правильно?

— Правильно, — согласился Страйкер. — Вы нашли что-нибудь?

Попытка Нилсона изобразить веселость не удалась. Он сидел возле Дэйны, но не смотрел на нее: оперся локтями о колени, потер ладонями лицо.

— Ни хрена, кроме пятидесяти использованных кондомов и двух тысяч старых пивных банок. — Он расстегнул пиджак и откинулся на спинку стула. — Мы нашли, откуда он стрелял… Или, по крайней мере, мы так думаем. С верхнего этажа заброшенного дома. Отпечатки пальцев на рамах, отпечатки ног в пыли. Экспертиза на седьмом небе: ползают там в паутине, разговаривают с пауками, привлекли к показаниям крыс. Но, конечно, крысы не доносят на крыс, верно?