— Пьесу поставили? — спросил я.

— Поставили! До сих пор ставят по всему Союзу — и любители, и профессионалы. «Чаша» стала «Теткой Чарлея» современного русского театра. Вы, оказывается, вовсе не такой уж покойник, как полагали, Кэмпбелл.

— Но дело его живет, — буркнул я.

— Простите?

— Я уже и сюжета «Чаши» не помню, — сказал я.

Уиртанен пересказал мне сюжет:

— Ослепительная в чистоте своей дева хранит Чашу святого Грааля. Отдаст она ее лишь рыцарю, столь же целомудренному, как она сама. И вот приходит рыцарь, достаточно целомудренный, чтобы получить Грааль.

— Вместе с Граалем ему достается и любовь девы, которой он отвечает взаимностью. Нужно ли вам, автору, рассказывать дальше? — спросил Уиртанен.

— Прямо… Прямо, будто Бодосков действительно написал пьесу сам, — пожал я плечами, — будто я впервые слышу сюжет.

— Но тут герой и героиня, — продолжал Уиртанен, — начали вызывать друг у друга греховные мысли, что невольно делало их недостойными Грааля. И героиня призывает героя бежать с Граалем, пока он не стал совсем недостойным его. Герой же клянется бежать без Грааля, дабы не мешать героине оставаться достойной чести охранять Чашу.

Герой решает за обоих, поскольку оба погрязли в греховных мыслях. Святой Грааль исчезает. Ошеломленные столь неоспоримым доказательством свершенного греха, влюбленные завершают то, что искренне считают своим падением, нежной ночью любви.

И, следующим утром, преисполненные уверенности в том, что их неминуемо ждет адский огонь, клянутся дать друг другу столько счастья в жизни, что все пламя ада покажется незначительной за него ценой. И тут к ним возвращается святой Грааль, как знак того, что любовь, подобная их любви, отнюдь не противна Небу. Затем Грааль исчезает снова и навеки, оставив героев жить вместе и счастливо до конца их дней.

— Господи, да неужто это я написал? — вырвалось у меня.

— Сталин по этой пьесе с ума сходил, — вздохнул Уиртанен.

— А остальные пьесы?

— Все поставлены и прекрасно приняты, — сказал Уиртанен.

— Но самой большой сенсацией Бодоскова осталась «Чаша»?

— Нет, истинную сенсацию произвела написанная им книга.

— Бодосков написал книгу?

— Вы, а не Бодосков.

— Да не писал я никаких книг!

— А «Записки Казановы-однолюба»?

— Но она же непечатная! — изумился я.

— Вот удивились бы, услышав это, в одном будапештском издательстве, — усмехнулся Уиртанен. — По-моему, они отпечатали чуть ли не полумиллионный тираж.

— И коммунисты позволили открыто издать нечто подобное?

— «Записки Казановы-однолюба» явились занятным эпизодом в русской истории, — развел руками Уиртанен. — В России вряд ли возможно получить официальное разрешение на издание чего-либо подобного. И в то же время книга оказалась столь привлекательной, столь странно сочетала мораль и порнографию, столь отвечала потребностям страны, страдающей нехваткой всего, кроме мужчин и женщин, что чей-то благосклонный кивок позволил запустить типографские машины в Будапеште, забыв почему-то потом остановить их. — Уиртанен подмигнул мне. — Провести контрабандой экземплярчик «Записок Казановы-однолюба» составляет одну из немногих лукавых, игривых, безобидных проделок, которые русский может себе позволить без особого риска. Да и для кого он старается, кому везет пикантный подарок? Своей старой верной подруге — жене.

— Много лет, — продолжал Уиртанен, — выходило лишь русское издание. Но теперь есть и венгерский перевод, и румынский, и латышский, и эстонский, и — самый важный — немецкий.

— И автором считается Бодосков?

— Общеизвестно, что написал ее Бодосков, хотя на титульном листе не значатся ни автор, ни издатель, ни художник — все делают вид, что авторство неизвестно.

— Художник? Какой еще художник? — мысль об иллюстрациях, изображающих нас с Хельгой, выделывающих всевозможные курбеты нагишом, привела меня в ужас.

— За издания с вкладкой из четырнадцати иллюстраций в натуральном цвете — сорок рублей сверху, — объяснил Уиртанен.

— Если б только не иллюстрации! — гневно сказал я Уиртанену.

— А какая разница?

— Это калечит книгу! Рисунки не могут не изуродовать слов! Эти слова не предназначались для иллюстрирования! С рисунками — они уже совсем не те слова!

— Здесь, боюсь, мало что от вас зависит, — пожал плечами Уиртанен. — Ну, что вы можете сделать? Разве только войной на русских пойти?

Я до боли стиснул веки.

— Знаете, что говорят о разделке свиней на чикагских скотобойнях?

— Нет, — покачал головой Уиртанен.

— Они там хвастают, что пускают в дело все, кроме поросячьего визга.

— Ну и что? — посмотрел на меня Уиртанен.

— Я себя сейчас чувствую свиньей на бойне. Разделанной свиньей, на каждую часть которой сыщется мастер. Боже мой! Да ведь они мой визг — и тот сумели пустить в дело! Ту часть моего «я», что стремилась сказать правду, обратили в отпетого лжеца! Мою любовь обратили в порнографию! Мой дар художника обратили в грязь, какую свет не видел! Самую святую мою память пустили на пищу для кошек, клей и ливерную колбасу!

— Память о ком? — спросил Уиртанен.

— О Хельге! Моей Хельге! — воскликнул я и зарыдал. — Рези убила память о ней, служа Советскому Союзу. Рези заставила меня осквернить эту память, и ей не стать больше прежней.

Я открыл глаза.

— К… матери это все, — сказал я тихо. — Наверное, и свиньям, и мне надлежит гордиться, что из нас сумели извлечь пользу. Одно меня радует…

— Что же? — спросил Уиртанен.

— То, что хоть кто-то сумел жить жизнью художника, благодаря созданному мною. Я рад за Бодоскова. Вы сказали, что его арестовали и судили?

— Приговорили к расстрелу.

— За плагиат?

— За оригинальность, — ответил Уиртанен. — Плагиат — это мелочь. Подумаешь, дело — еще раз написать, что уже было написано! Истинная оригинальность — вот тягчайшее преступление, нередко влекущее за собой жестокие и необычные наказания, прежде чем нанести прекращающий страдания удар.

— Не понимаю.

— Ваш друг, Крафт-Потапов, понял, что истинным автором произведений, которые Бодосков выдавал за свои, являетесь вы, — объяснил Уиртанен. — И доложил об этом в Москву. На даче Бодоскова был совершен обыск. Волшебный сундук с вашими рукописями обнаружили на сеновале над конюшней.

— И что же?

— Все, что вы схоронили в сундук, было напечатано до единого слова.

— И что с того?

— То, что Бодосков начал наполнять сундук собственной магией, — сказал Уиртанен. — При обыске обнаружили сатирический роман о Красной Армии объемом в две тысячи страниц, написанный в ярко выраженном небодосковском стиле. Вот за эту небодосковщину Бодоскова и расстреляли.

— Но хватит о прошлом! — сменил тему Уиртанен. — Послушайте лучше, что я хочу сказать относительно будущего. Через полчаса, — и он посмотрел на часы, — Джоунза будут брать. Дом уже окружен. Я хотел извлечь вас оттуда, потому что сложностей и так хватает.

— Куда же мне теперь?

— Домой не советую. Патриоты все разнесли вдребезги. И вас чего доброго разнесут, если застукают.

— Что будет с Рези?

— Ограничатся депортацией. Никаких преступлений она не совершила.

— А что ждет Крафта?

— Долгая отсидка в тюрьме. Ничего позорного здесь нет. Да я думаю, он и сам охотнее сядет в тюрьму, чем вернется домой.

— А преподобный Лайонел Дж. Д. Джоунз, доктор богословия и медицины, — добавил Уиртанен, — вернется за решетку за нелегальное хранение огнестрельного оружия и за любую другую откровенную уголовщину, которую только сумеем ему навесить. Отцу Кили мы ничего не готовим, так что, наверное, его снова ждут притоны. И Черный Фюрер останется без пристанища тоже.

— А Железная гвардия?

— Железным гвардейцам белых сынов американской конституции, — сказал Уиртанен, — сделают внушение о незаконности создания в нашей стране частных армий, убийств, мятежей, измены и насильственного свержения правительства. Затем их отправят по домам просвещать родителей, если это вообще хоть в какой-то степени возможно.