Поутру небо над городом было ясным, ярким и твердым, словно зачарованный купол, который рассыплется вдребезги, если постучать по нему, или зазвенит, как огромный стеклянный колокол.

Мы с моей Хельгой бодро вышли из двери гостиницы на улицу. Я щедро одарял мою Хельгу предупредительностью и заботливым вниманием, а моя Хельга не менее изысканно изъявляла признательность и уважение. Мы провели великолепную ночь.

Сейчас я был не в списанном армейском, а в одежде, на которую сменил мундир Вольного американского корпуса, когда бежал из Берлина, и в которой меня задержали: костюм из синего сержа и пальто с меховым воротником, как у импресарио. А еще мне взбрело в голову обзавестись тростью, и чего я только с нею не выделывал: то имитировал вычурные приемы строевой подготовки с оружием, то выкрутасы Чарли Чаплина, то метким ударом отправлял какой-нибудь огрызок в проем канализационной решетки.

Тем временем ладошка моей Хельги покоилась на моей свободной руке, и достаточно было прикосновения ее пальчиков, чтобы ямка меж моим локтем и основанием мышц отзывалась беспредельным эротическим возбуждением.

Мы шли покупать кровать — такую же, как была у нас в Берлине.

Но все магазины оказались закрыты. Хотя было отнюдь не воскресенье и праздника никакого я припомнить не мог. Мы вышли на Пятую авеню. Кругом, насколько видел глаз, висели американские, флаги.

— Господи ты Боже мой, — вырвалось у меня ошеломленно.

— По какому это случаю? — спросила Хельга.

— Может, войну вчера кому объявили, — пожал я плечами.

Пальцы Хельги непроизвольно сжались у меня на локте.

— Ты ведь не всерьез, правда? — она-то подобной возможности всерьез не исключала.

— Нет, я пошутил, видно, праздник какой-то.

— А какой?

Мне по-прежнему на ум ничего не приходило.

— Как твой гид по нашей чудесной стране я должен бы объяснить тебе глубочайшее значение сего великого дня жизни нашего народа, да ничего на ум не приходит.

— Совсем ничего?

— Не более чем тебе. Бог его знает, что происходит. Может, принц из Камбоджи приехал.

Одетый в ливрею негр подметал тротуар перед входом в дом. Его голубая с золотом ливрея как две капли воды походила на мундир Вольного американского корпуса, вплоть до такой детали, как бледно-лиловый кант на брюках. Нашивка над клапаном нагрудного кармана возвещала название многоквартирного дома, в котором негр работал: «Лесной дом», хотя единственным деревцем поблизости был перевязанный и взятый в железную клетку саженец.

Я спросил негра, что сегодня за день.

Оказалось — День ветерана.

— А число сегодня какое? — поинтересовался я.

— Одиннадцатое ноября, сэр, — отвечал тот.

— Так ведь одиннадцатое ноября — День перемирия, а вовсе не ветерана.

— Где же это вы были? — отвечал тот. — Уж сколько лет, как все поменялось.

— День ветерана, — объяснил я Хельге, когда мы пошли дальше. — Раньше был День перемирия, теперь — ветеранов.

— Ты расстроен?

— А, такая типичная дешевка, — махнул я рукой. — Это же был день памяти павших в первую мировую войну. Но живым никак не сдержать свои загребущие ручонки, все хочется примазаться к славе мертвых. Это так типично! Каждый раз, стоит в нашей стране появиться хоть чему-то, по-настоящему достойному, как его обязательно разорвут в клочья и швырнут толпе.

— Ты что, ненавидишь Америку? — спросила Хельга.

— Ненавидеть ее было бы так же глупо, как и любить. Я вообще не способен воспринимать ее эмоционально, ибо недвижимость меня не возбуждает. Несомненно, здесь сказывается моя ущербность, но я не способен воспринимать мир, разделенный границами. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и феи. И не верится, будто они разделяют конец и начало чего-то такого, что действительно важно для человеческой души. Порок и добродетель, боль и радость гуляют через границы, как хотят.

— Ты так изменился, — вздохнула Хельга.

— Мировой войне должно менять людей, — ответил я. — А то на что же она нужна иначе?

— Но вдруг ты изменился настолько, что уже и не любишь меня? А может, я настолько изменилась…

— Как тебе это в голову взбрело? После такой-то ночи?

— Мы ведь даже ни о чем не поговорили… — сказала она.

— А о чем говорить? Что бы ты ни сказала, я все равно не стану любить тебя ни больше, ни меньше. Наша любовь слишком глубока для слов. Это — любовь душ.

— Ах, как это прекрасно, — вздохнула она. — Если это правда, конечно. — И свела ладони вместе, но не касаясь ими друг друга. — Любовь наших душ.

— Любовь все вынесет, — заявил я.

— И сейчас твоя душа влюблена в мою?

— Естественно.

— И это чувство тебя не обманывает? Ты не можешь ошибиться?

— Никоим образом, — отрезал я.

— Любви не убудет, что бы я ни сказала?

— Абсолютно.

— Что ж. Я должна сказать тебе кое-что, в чем до сих пор боялась признаться. Но теперь не боюсь больше.

— Валяй, говори! — весело ответил я.

— Я не Хельга, — сказала она. — Я — Рези. Ее младшая сестра.

Выслушав это, я завел Рези в первый попавшийся кафетерий, где можно было сесть. Там был высокий потолок, безжалостно слепящий свет и стоял адский грохот.

— Как ты могла поступить так со мной?

— Я люблю тебя.

— Как ты могла меня любить?

— Я всегда тебя любила — еще с самого детства.

— Как это все ужасно, — я сжал руками голову.

— А… а по-моему — прекрасно! — возразила она.

— Ну, и что теперь?

— Разве все не может остаться как есть? — спросила она.

— О, Господи! У меня просто голова кругом!

— Выходит, я все же нашла слова, способные убить любовь — ту самую любовь, которую не убьешь ничем?

— Не знаю, — я покачал головой. — В чем же я так провинился?

— Это я провинилась. Просто, наверное, с ума сошла. Когда сбежала в Западный Берлин, когда мне дали заполнить анкету и начали расспрашивать кто я, что я, да кого я знала…

— А история эта со всеми подробностями, которую ты мне рассказала — все неправда?

— Про табачную фабрику в Дрездене — правда. И про побег в Берлин — тоже правда. И, пожалуй, все. Про табачную фабрику — куда уж правдивее. Десять часов в день по шесть дней в неделю. И так десять лет.

— Прости.

— Это я должна просить прощения. Жизнь со мною обошлась так круто, что я себе и чувства вины не могу позволить. Угрызения совести такая же немыслимая роскошь для меня, как норковая шуба. Одно спасло меня, когда я стояла у машины на фабрике, — мечты, но и на них я не имела никакого права.

— Почему?

— Потому, что в мечтах я воображала себя не той, кем была.

— Беды в этом нет, — ответил я.

— Нет? Да вот она налицо. Взгляни на себя. На меня. На нашу любовь. Я воображала себя своей сестрой Хельгой, Хельга — вот кто я была. Хельга, Хельга, Хельга. Красавица-актриса, замужем за красавцем-драматургом. А Рези, оператор сигаретной машины, просто испарилась.

— У тебя губа не дура.

— Вот кто я и есть на самом деле, — она заметно осмелела. — Вот кто я есть. Я — Хельга. Хельга! И ты поверил в это. А лучшего доказательства и быть не может. Ведь я была для тебя Хельга?

— Ни черта себе вопрос для джентльмена!

— Разве я не имею права на ответ?

— Имеешь. Ответ — «да». Я должен ответить «да», но при этом должен и признать, что я далеко не в лучшей форме. Ни чувства мои, ни интуиция, ни рассудок явно не в лучшем виде.

— А, может, и наоборот, — возразила она. — Может, ты ни в чем и не обманулся.

— Что тебе известно о Хельге? — спросил я.

— Она мертва.

— Ты точно знаешь?

— Разве не мертва?

— Не знаю.

— Я от нее не получила ни весточки. А ты?

— И я.

— От живых ведь получают, правда? Особенно, если они любят так сильно, как Хельга любила тебя.

— Надо думать.

— Я люблю тебя так же сильно, как любила Хельга.